The official groundbreaking: Kate Atkinson, Behind the scenes at the museum

[oryx_and_crake]

...Фрэнку показалось, что он уснул и проснулся, потому что пушечный туман вдруг рассеялся и небо стало голубым. Наверху на краю воронки стоял Альберт, смеющийся, улыбающийся, и первое, что пришло Фрэнку в голову - как похож Альберт на ангела, даже одетый в хаки и с кудрями, убранными под фуражку. На золотистой щеке виднелась тонкая черточка крови и грязи, а глаза голубели, как небо над головой - голубее, чем незабудки на сервизе в гостиной дома на Лоутер-стрит.

Фрэнк хотел сказать Альберту что-нибудь, но не мог выдавить из себя ни слова. Оказывается, когда ты мертвый, это очень похоже на сон, в котором не можешь ни двинуться, ни крикнуть. Потом Альберт поднял руку, словно прощаясь, повернулся и исчез за горизонтом – краем воронки. Когда Альберт пропал из виду, Фрэнка охватило ужасное отчаяние, словно от него оторвали кусок, и он задрожал от холода. Через некоторое время он решил, что лучше всего будет пойти и отыскать Альберта, кое-как выбрался из воронки и пошел в ту сторону, где скрылся Альберт. Когда он притащился на перевязочный пункт и объявил санитарке, что мертв, она только сказала: «Ну тогда посидите вон там в углу рядом с лейтенантом», и Фрэнк пошел к стене из мешков с песком, к которой прислонился офицер на костылях, глядя в пустоту одним глазом - второй был закрыт повязкой. Фрэнк сунул руку в карман и к своему изумлению обнаружил, что у него еще есть табак, так что сделал две самокрутки и дал одну лейтенанту. Фрэнк помог лейтенанту закурить (тот никак не мог приноровиться с одним глазом), и оба покойника стояли молча, с головокружительным удовольствием вдыхая табачный дым, а над ними угасал свет первого дня битвы на Сомме.

Лилиан продавала билеты в трамвае посреди Блоссом-стрит, когда вдруг холодный озноб пробежал по всему ее телу, несмотря на то, что день был жаркий. Даже не думая, она стянула через голову машинку для продажи билетов, положила на сиденье, дернула звонок и сошла с трамвая, к изумлению пассажиров. Она прошла по Блоссом-стрит и Миклгейт. Перешла на бег еще до моста через Уз, и уже неслась, как будто за ней гонятся ожившие мертвецы, когда наконец свернула на Лоутер-стрит и увидела Нелл, которая сидела и ждала ее на крыльце. Лилиан растеряла все шпильки из волос, и на блузке у нее были огромные пятна пота. Она повисла на деревянной калитке, держась за вздымающиеся бока и хватая ртом воздух, но Нелл сидела не двигаясь, прислонившись к столбику крыльца и подставляя лицо лучам солнца. Она не бежала домой – просто вышла из пыльного душного подвала, где они целый день напролет сшивали раскроенное обмундирование, и медленно пошла по Монкгейт, будто на воскресной прогулке. В дом сестры попасть не могли, потому что Рэйчел вышла за покупками, а про ключ обе забыли, и с минуту они лишь глядели друг на друга, изумленные силой своего инстинктивного стремления домой.

Тишину наконец нарушила Лилиан.

- Его убили, да? - выдохнула она, захлопнула за собой калитку, медленно пошла к дому по дорожке и рухнула на ступеньку рядом с Нелл. Прошло много времени, солнце перевалило через крышу и стало перебираться на соседнюю улицу, когда она добавила: - Он теперь на небе.

Нелл подняла голову и вгляделась в разреженный сияющий воздух, словно там мог показаться Альберт в сонме ангелов, но в небе ничего не было, ни облачка, ни ласточки, парящей на восходящих теплых потоках.

К тому времени, как пришла телеграмма, ее открыли и Лилиан зачитала вслух Рэйчел: «С прискорбием сообщаем, что Альберт Баркер убит в бою 1 июля 1916 года. Посылаем вам свои соболезнования. Совет армии», сестры уже неделю носили траур.

 

В огневую позицию Альберта попали из миномета; снаряд упал прямо на тяжелую гаубицу и разбросал тела артиллеристов от центра наружу, в форме звезды, в центре которой было то, что осталось от пушки. Единственной меткой у Альберта оказалась черточка крови и грязи на загорелой щеке; на губах играла блаженная улыбка, словно у ребенка, только что заметившего маму в толпе; и не догадаешься, что его убило, пока не перевернешь тело – тогда становится видно, что ему весь затылок разнесло.

Фрэнку было очень странно, что Альберт с виду в полном порядке, но при этом мертв, а Джек, покрытый кровью с головы до ног и оттого похожий на христианского первомученика, жив. То, что в тот день все трое оказались на одном перевязочном пункте, казалось Фрэнку вполне естественным - совпадение было ничуть не страннее, чем то, что единственный увиденный им за весь день труп (не считая тела в воронке, которое пробыло там несколько дней) принадлежал Альберту. Джек не разговаривал с мертвым Фрэнком; он даже прошел совсем рядом, по-прежнему с залитым кровью лицом, и не заметил Фрэнка.

На самом деле, когда Фрэнк упал в воронку, Джек все еще был лишь на несколько шагов впереди. Джек просто шел и шел вперед; вокруг взрывались снаряды и свистели пулеметные очереди, он пересек всю ничейную землю и оказался у колючей проволоки ограждения немецких окопов. Даже тогда он не остановился, а прошел сквозь проволоку, словно под анестезией, и продолжал путь, пока не уперся в следующий барьер из колючей проволоки. Он даже не удивился, хотя многодневный артиллерийский огонь велся именно с целью уничтожить эту проволоку. Внезапно, как-то неожиданно, Джек очутился в немецком окопе и пошел по нему. Он набрел на небольшую землянку и подумал, что она гораздо лучше, чем была землянка Иннеса-Уорда. Джек забыл, что Иннес-Уорд убит, и почти ожидал наткнуться на него за очередным углом. Но вместо этого нашел землянку, а в ней - трех прижавшихся друг к другу немецких рядовых, совсем молоденьких мальчиков. Один был очень белобрысый, один очень высокий и один - очень плотный, и Джек засмеялся, вспомнив номер в мюзик-холле, виденный им в театре «Эмпайр» еще до войны – трое юношей, очень похожих на этих немецких солдат, плясали и пели песню, которую Джек сейчас не мог припомнить. Комический номер, артисты перебрасывали шляпу-цилиндр с одной головы на другую, приводя зрителей в восторг. Что же это была за песня? Джек очень жалел, что не может вспомнить. Он стоял и смеялся, и не удивился бы, если бы один из немецких солдат вдруг достал откуда-нибудь цилиндр, но те не двигались, так что Джек поднял винтовку и расстрелял в них всю обойму. Каждый из солдат по очереди запрокидывал голову и сползал по укрепленной мешками с песком стене землянки, а у последнего было такое удивленное лицо, что Джек снова засмеялся и решил, что этот номер тоже неплох. Он повернулся и пошел прочь, зная, что теперь уже никогда не вспомнит ту песню.

После Соммы Джеку дали отпуск, и он побывал дома впервые за почти два года. Раны его почти зажили - это были удивительно неглубокие царапины, и его лицо и руки теперь были покрыты сеткой нитевидных шрамов, и Нелл очень гордилась, потому что человек с такими шрамами точно не трус. Джек даже медаль получил за храбрость, то есть за убийство трех немцев, и Нелл была очень разочарована, что он не хотел надевать медаль, когда они гуляли вместе. Нелл пыталась его пилить, чтобы он надел медаль, но он в конце концов посмотрел на нее так странно, что она едва не испугалась.

С ним было очень трудно во все время отпуска. Он каждый день приходил на Лоутер-стрит, но почти все время молчал, только мрачно сидел за столом, так что Нелл едва не потеряла терпение и не рассердилась на него за такую неучтивость. Впрочем, с Лилиан он разговаривал. Она к этому времени вступила в местное отделение Союза демократического контроля[1] и ходила на всякие лекции, и Рэйчел сказала Джеку, что Лилиан лижет задницу врагам, все равно как Арнольд Роунтри, но Джек только посмеялся. Джек и Лилиан, кажется, были согласны почти во всем, и Джек даже сказал, что, по его мнению, отказники - храбрые люди, так что Нелл чуть не уронила чашку. Ей неприятно было смотреть на Джека и сестру, когда они сидели, сблизив головы, и беседовали бог знает о чем. Впервые в жизни Нелл ощутила неприязнь к сестре.

Нелл и Джек чуть не поженились во время этого отпуска; они говорили о том, что можно раздобыть экстренную лицензию; Джека отпустили только на неделю, но эти дни пролетели как-то неожиданно быстро. Джек не захотел – он сказал, это не потому, что он ее не любит, а потому, что не хочет сделать ее вдовой. Нелл, конечно, не могла сказать, что лучше будет вдовой, чем вторично оставленной на бобах невестой, и промолчала.

Перед самым возвращением Джека на фронт они пошли в «Электрик-синема» на Фоссгейт смотреть фильм «Битва на Сомме». Нелл все высматривала на экране Альберта, почему-то уверенная, что рано или поздно там появится его улыбчивое лицо, хотя на самом деле ей было бы очень тяжело его увидеть. Все британские «томми» улыбались и хохотали, словно война - это ужасно смешно. «Сплошное веселье», как сказал бы Альберт. Конечно, они улыбались на камеру - запросто можно было себе представить, как кинооператор говорит бредущим мимо него на фронт колоннам: «Ну-ка, ребята, улыбочку!» Солдаты поворачивались к объективу, махали и улыбались, словно на Сомме их ждала однодневная развлекательная экскурсия. В фильме была показана тщательная подготовка – переброска войск, заградительный огонь артиллерии. На экране стреляли пушки и вылетали маленькие клубы дыма, похожие на облака. Оттого что звука не было, битва на Сомме казалась какой-то очень мирной. Нелл смотрела, как солдаты в одних рубашках и штанах с подтяжками заряжают большие пушки, и к горлу подступал комок – она вспоминала тот день, когда Джек чинил скамейку на заднем дворе.

Потом шло много кадров с пленными немцами – «томми» совали им сигареты, и с ходячими ранеными (с обеих сторон) – они хромали по окопам, но саму битву как-то не показали. Был эпизод с солдатами, которым приказывают лезть через бруствер, и все они вылезли наверх и пошли в атаку, кроме одного, который долез доверху, а потом медленно соскользнул обратно. Потом шел кадр с двумя убитыми лошадьми, с подписью про бессловесных друзей, которые принесли высшую жертву, но в целом это выглядело так, словно в битве на Сомме мало кого убили, и трудно было понять, куда девались все убитые. (В каком-то смысле этот фильм соответствовал тому, что пережил на Сомме Фрэнк.)

Даже Нелл поняла, что в этом повествовании что-то не так, и когда загорелся свет и зрители, шаркая, стали пробираться к выходу, Джек и Нелл задержались на местах, и он наклонился к ней и очень тихо сказал: «Нелл, там все было совсем по-другому», а она ответила: «Да уж наверно».

А потом Джек уехал, но не на фронт, а в Шуберинесс. Фрэнк не знал, как это произошло, но Джек каким-то образом получил назначение в новую школу дрессировки собак – дрессировщиком собак-почтальонов.

Джек больше не слышал пушек. Пушки никуда не делись, просто он их больше не слышал. По ночам у него в ногах лежала Бетси, и ровное дыхание собачки помогало заснуть ему самому. Спать с собаками было строго воспрещено - их полагалось запирать на ночь в клетки, но Джек обнаружил, что чем больше плюешь на правила, тем легче их нарушать. Бетси была его любимицей - маленький преданный вельш-терьер, она ради него побежала бы и в адское пламя. Он и других двух собак любил, но не так, как Бетси. Бруно был немецкой овчаркой - большой флегматичный пес. Джек и Бруно хорошо понимали друг друга - оба знали, что должны умереть, и потому оба соблюдали уважительную дистанцию. В минуты меньшей ясности сознания Джек думал, что в Бруно перевоплотился покойный Малькольм Иннес-Уорд. Иногда по ночам он сидел на земле у псарни вместе с Бруно, как когда-то сидел с Иннесом-Уордом, и по временам обнаруживал, что собирается скрутить вторую самокрутку и передать ее большому вежливому псу, но вовремя останавливался.

Третью собаку звали Пеп – это был маленький джек-рассел-терьер, самая быстрая и самая лучшая собака-почтальон. Пепу нравилось бегать; война для него была игрой; он стремглав несся обратно с запиской в жестянке, привязанной на шею: «В таком-то окопе кончаются патроны» или что-нибудь в этом роде, отскакивая от земли, не чуя под собой ног, огибая снарядные воронки, перепрыгивая препятствия, иногда описывая в воздухе сальто и снова приземляясь на ноги, он несся прямо к Джеку и бросался к нему в объятия, доставая в прыжке до плеча. Пеп раньше был чей-то. Джек видел письмо, которое пришло вместе с ним: «Наш папа ушел воевать с кайзером, пусть теперь Пеп тоже сделает что может. С любовью, Флора». Многие собаки раньше были чьи-то. Джек видел, как их привозили в Шуберинесс целыми фургонами после первого обращения к гражданам Британии. Часть везли из приютов для животных, где теперь было полно собак, брошенных хозяевами после введения продуктовых карточек. Но некоторые приехали прямо из семей. Интересно, думал Джек, что сказали бы хозяева, увидев, как отбирают собак для дрессировки. Ему самому было трудно на это смотреть. Собак кормили только раз в день – они видели, как для них наполняют миски, но перед тем, как открыть клетки, дрессировщики принимались кидать гранаты в расположенную рядом яму. Конечно, поднимался страшный грохот, и поначалу все собаки боялись вылезти из клетки, чтобы поесть. На третий или четвертый день собаки были страшно голодны, и самые храбрые - те, которым суждено было попасть на фронт - выскальзывали на то, что для них было линией фронта, бежали к мискам, как можно быстрее глотали еду и мчались назад, в укрытие. Странное дело: всего через несколько дней эти собаки уже рвались с поводка наружу, лишь заслышав первый разрыв гранаты.

Неподходящих собак иногда отсылали назад – те, которым повезло, возвращались в собачьи приюты или к хозяевам, но чаще их просто пристреливали. Джек проводил ночи без сна, вспоминая некоторых – одна собачка до сих пор стояла у него перед глазами, кроткий спаниель с каштановой шерстью, по кличке Дженни. Она каменела от ужаса при звуке взрывов, и в конце концов ее пристрелили за плацем. Даже сейчас, уже на фронте, Джек видел Дженни как наяву, она глядела на него большими влажными глазами, словно не веря, что с ней такое происходит. Когда Джеку вспоминалась Дженни, он тянулся к изножью кровати и гладил теплую Бетси, и она, прощая всё, перекатывалась на другой бок и тыкалась ему в руку мокрым носом.

Джек знал, что Фрэнк считает его предателем. С собаками работать легко, псарни достаточно далеко за передовой, там безопасно - во всяком случае, безопасней, чем в стрелковом окопе. Фрэнк высказывал это мнение громко и неустанно любому желающему слушать. Он часто недоумевал, как это Джек отхватил себе тепленькое местечко, пока Джек не сказал ему, что получил назначение через брата Иннеса-Уорда. «Ну ты и ловко устроился», - сказал Фрэнк однажды, наткнувшись на Джека. Место Фрэнка было в окопе обеспечения, но он пошел за Джеком в стрелковый окоп, куда Джек повел Бруно, чтобы проложить телефонный провод. Псу на спину прикрепили катушку провода, и он побежал прочь, навострив уши и виляя хвостом - будто на прогулке в парке. Часть телефонной линии проходила по ничьей земле, и Джек лег животом на бруствер, ободряюще посвистывая Бруно и стараясь не слышать Фрэнка, который никак не мог заткнуться. «Меня убьют», - без конца повторял Фрэнк. Он воскрес из мертвых и очень боялся, что снова придется умирать. Он теперь непоколебимо верил в то, что смерть неминуема.

- Меня разнесет на куски, а ты с этими проклятыми собаками останешься жив и невредим. И тогда ты поедешь домой и женишься на Нелл, и будешь жить в тепле и холе, а я буду гнить в холодной земле, а знаешь, почему? Потому что ты умеешь ловко устраиваться, а я нет.

Джек не сводил глаз с большого пса, который все быстрее бежал к нему - вот осталось лишь несколько ярдов.

- Ты больше расстроишься, если снайпер пристрелит этого дурацкого пса, чем если убьют меня, - прошипел Фрэнк, когда тяжелая собака свалилась с бруствера в окоп и Джек приласкал ее и угостил лакомством из кармана. Джек промолчал, сказать ему было нечего, потому что Фрэнк был прав. Бруно значил для Джека больше, чем Фрэнк.

Сердитый Фрэнк все торчал рядом, ожидая услышать какие-нибудь слова, от которых ему станет легче. Но полегчать ему могло только от обещания, что он не умрет, а такого обещания Джек не мог ему дать. Он снял катушку провода со спины Бруно и уложил в вещмешок. Потом открыл клапан нагрудного кармана, вытащил что-то маленькое, странной формы, и сунул Фрэнку. Фрэнку на миг показалось, что это собачья лапа, но для собачьей она была слишком маленькой.

- Это кроличья лапка, на счастье, - сказал Джек, развернулся, позвал собаку, и они ушли по окопу и завернули за угол, прежде чем Фрэнк успел сказать хоть слово.

Джек много думал о том, что сказал Фрэнк. Отчасти ему было стыдно, что ему теперь на всех более или менее наплевать, но отчасти стало легче от сознания неминуемой смерти. Он представил себе, как возвращается домой, женится на Нелл, становится отцом, постепенно старится – и это было так абсурдно, так неправдоподобно, что он засмеялся. Он прямо видел, как возвращается домой с работы, как Нелл в фартуке бежит накрывать на стол к ужину, как он возится в огороде летними вечерами, как водит сыновей на футбол. Представлять себе все это было легко, но наяву этого никогда не случится. С Нелл ему в любом случае жизни не было бы. Сначала она ему понравилась своей мягкостью – она была такая мягкая, тихая, кроткая – но теперь эта мягкость сильно смахивала на глупость. Если Джек сейчас и думал о какой-нибудь женщине, то скорее о Лилиан. Она гораздо живее, и у нее такие красивые раскосые глаза, совсем кошачьи, и глядя на нее, начинаешь думать, что она втайне смеется над всем, словно знает, как нелеп этот мир. Лежа без сна в темноте, Джек вспоминал и других людей. Малькольма Иннеса-Уорда. Маленькую собачку Дженни и ее удивленно-доверчивые глаза. Но больше всех он думал про Альберта.

Он вспомнил Альберта и жаркий день много лет назад, когда они купались в Узе. Альберт плюхнулся на живот на берегу и блестя мокрой спиной, как рыба, сказал:

- Мы с Фрэнком учили друг друга плавать вот тут, прямо на этом месте.

Джек сел и стал разглядывать кожу на спине Альберта, которая была прекрасней, чем у любой женщины. Альберт засмеялся – приглушенно, потому что лежал, уткнувшись лицом в руки.

- Что ты смеешься? – спросил Джек, потому что лопатки на спине Альберта содрогались от смеха. Очень легко было представить, что сейчас сквозь шелковистую кожу пробьются зачаточные крылышки. Джек сделал над собой страшное усилие, чтобы не протянуть руку и не погладить косточки в том месте, откуда должны были прорасти крылья, и снова спросил:

- Что ты смеешься?

Но Альберт вскочил и снова нырнул в реку, а Джек так и не узнал, почему он смеялся. Может, просто от счастья. У Альберта была просто потрясающая способность испытывать счастье. Когда они расстались – Альберту надо было сворачивать на Парк-Гров-стрит, а Джеку дальше по Хантингтон-роуд – Альберт крикнул ему вслед:

- Хороший денек у нас выдался, а?

Потом, когда Альберта не стало, Джек понял, что тот собирал хорошие деньки, как другие коллекционируют монеты или открытки.

Фрэнк даже не удивился, узнав, что Джека убили. Он узнал все от своего приятеля, который был свидетелем происшедшего. Пепа, маленького джек-рассел-терьера, послали из передового окопа в тыл с сообщением, что нужны обоймы для «льюисов», и он поскакал, как обычно, яростно маша коротким хвостиком, отчего казалось, что он виляет всем телом, и его ударило в верхней точке очередного скачка. Он упал на землю с диким визгом – ему раздробило шрапнелью заднюю лапу, и он непрестанно пытался подняться на ноги и побежать дальше. Джек кричал Пепу, звал его, пытаясь как-то подманить к себе, но бедный песик был слишком тяжело ранен. Все свидетели говорили одно и то же: пули свистели градом, но Джек пополз к собаке, не переставая ее звать и подбадривать. Может быть, вспомнил про девочку Флору, которая отправила своего любимца на фронт. Джек не дополз до Пепа – рядом взорвалась граната и разнесла его на куски, а Пеп продолжал душераздирающе выть. К счастью, один британский снайпер изловчился и пристрелил собаку. Снайпера звали Джорджи Мейсон – он-то и поведал Фрэнку всю историю. Он сказал, что если бы пришлось слушать этот вой еще хоть минуту, он бы сам застрелился.

Что стало с Бруно, Фрэнк не знал, но судьба Бетси была печальной. Бетси не желала работать ни с каким другим дрессировщиком и некоторое время непрестанно бегала между передовой и псарней, ища Джека. Потом начала слоняться вокруг или ложилась на землю, так что об нее все спотыкались и обзывали нехорошими словами. В конце концов лейтенант отвел ее в сторону и пристрелил, потому что никто уже не мог смотреть в ее тоскливые глаза.

Фрэнк, получив кроличью лапку, зажил безбедно, как по волшебству, и смерть больше не заглядывала к нему до самого 1942 года. После перемирия он вернулся домой и женился на Нелл, которая уже убрала колечко с жемчугом и гранатами к другому колечку, с сапфировой крошкой, и ни разу не взглянула на них, пока не вытащила из комода тридцать лет спустя, чтобы подарить Дейзи и Розе на крестины.

Свадьба была скромная, с венчанием. Нелл надела сиреневое платье, а Лилиан - серое, и увидев их обеих в перчатках с жемчужными пуговками и больших шляпах с невесомой вуалью, Фрэнк подумал, что они похожи на порхающих бледных мотыльков. Он жалел, что не может жениться на обеих – не потому что любил Лилиан (она была слишком умна, слишком язвительна), но для того, чтобы беречь и охранять ее тоже. Ему казалось, что теперь очень важно беречь и охранять всех, кто остался в живых. Когда они с Нелл за минуту до отправки в свадебное путешествие (они поехали в Озерный край – почему-то мысль о Скарборо у обоих вызывала неловкость) выглянули из окна вагона, помахать горстке провожающих (Рэйчел, Лилиан, Тому с Мэйбл и матери Перси Сиврайта), Фрэнку померещилась меж них его старая приятельница смерть, и Фрэнк почему-то не усомнился, что она явилась за Лилиан. Потом он, конечно, понял, что не за Лилиан, а за Рэйчел – та упала замертво, стоило поезду скрыться из виду.

Фрэнк, кажется, смог благополучно оставить «великую войну» позади. Он был твердо намерен вести как можно менее примечательную и как можно более заурядную жизнь, омрачаемую разве что режущимися зубками детей или тлёй на розе-флорибунде, которую он собирался вырастить у парадной двери дома на Лоутер-стрит. Военным воспоминаниям не было места среди этого семейного благоденствия. Впрочем, был один момент, вскоре после рождения первой дочери, Барбары, когда Нелл велела Фрэнку найти булавку и он, роясь в ящике комода, наткнулся на фотографию футбольной команды. Дрожь, как ледяная вода, пробежала у него по спине, когда он, переводя взгляд с одного лица на другое, понял, что из всех них в живых остался один человек – он сам. Он поглядел на Перси и чуть не засмеялся – когда Перси умер, это казалось такой трагедией, а теперь смерть стала обыденным делом. Фрэнк выбросил фотографию, предварительно изодрав ее в клочки, потому что знал: каждый раз при виде Альберта и Джека будет думать, что это они должны были выжить. А не он. Когда он вернулся со второго этажа без булавки, Нелл рассердилась на него, но постаралась это скрыть. Поиски и удержание мужа оказались настолько затратным делом, что ей совершенно не хотелось проходить через них еще раз.

У Фрэнка и Нелл было пятеро детей – Клиффорд, Бэбс, Банти, Бетти и Тед. Когда родился Клиффорд, у него уже был двоюродный брат. Эдмунд, сын Лилиан, появился на свет весной 1917 года. Лилиан не сказала, кто отец, даже когда Рэйчел попыталась (безуспешно) выставить ее из дома. Одно время Нелл боялась, что ребеночек родится с густыми черными волосами и острыми скулами, похожими на ракушки. Это было бы очень плохо, но все оказалось гораздо хуже, когда обнаружилось, что у ребенка ангельские золотые кудряшки и глаза цвета незабудок.

Глава третья

1953

Коронация

Королева в огромном белом платье – как воздушный шар, который вот-вот взлетит под потолок Вестминстерского аббатства и будет там болтаться среди позолоченных арок и рельефных розеток. Чтобы этого не случилось, ей все время добавляют плащей, мантий, скипетров и держав, пока она не тяжелеет настолько, что таскать ее с места на место приходится епископам. Мне королева напоминает заводную китайскую куклу, которую дядя Тед привез Патриции из Гонконга – обе скользят по паркету, не показывая ног, и хранят на лице многозначительное бесстрастие. Разница только в том, что у куклы ног нет; вместо них – маленькие колесики. Новоиспеченная же королева, надо полагать, перемещается по толстому пунцовому ворсу ковра все же с помощью ног. О цвете ковра на коронации можно, конечно, только гадать, так как коронацию мы видим в уменьшенном варианте, в различных оттенках серого цвета на маленьком экране телевизора марки «Фергюсон», водруженном в углу гостиной Над Лавкой.

Телевизор – подарок Джорджа жене, компенсация за то, что ей приходится растить детей Над Лавкой, а не в нормальном доме. Мы не можем похвастаться, что завели телевизор первыми на нашей улице – нас опередила мисс Портелло, хозяйка магазина детской одежды «Хэпленд». Но мы вторые, и, что гораздо важнее, мы – первые из всей родни, так как ни со стороны Джорджа, ни со стороны Банти еще никто не владеет столь вожделенным предметом.

Банти разрывается на части – она, естественно, гордится телевизором и хочет им похвастаться, а коронация для этого как нельзя более удачный случай. Но в то же время ей невыносимо, что в ее дом набилось столько народу. Бесчисленное количество сэндвичей! Бесчисленные чайники чаю! Да будет ли этому конец? Она стоит на кухне и мажет маслом сконсы – их уже куча навалена на блюде, как булыжники. Банти несколько недель сберегала сливочное масло для выпечки на коронацию, складывала его в холодильник вместе с тем, что ей удалось выпросить у матери, Нелл, и у золовки, тети Глэдис. Банти напекла роскошных и разнообразных лакомств, ибо «хорошая повариха знает – ничто не дает такой возможности себя проявить, как красивая выпечка, изящно украшенные пирожные или золотистое печенье, только что вынутое из духовки» - так написано в книге «Идеальная кулинария» издательства Компании газовых плит Паркинсона, а эта книга для Банти все равно что Библия.

Кроме сконсов, Банти приготовила несколько блюд сэндвичей с ветчиной (ветчину любезно предоставил Уолтер, мясник-ловелас), кокосовые мадленки, «Ламингтоны», «Розанчики с карамелью» («весьма изысканно!»), не говоря уже о блюде под названием «Пикканинни» (австралийском!) и «лепешках-итальяшках» - последние два, очевидно, в честь наших младших братьев из Содружества наций. Вся выпечка едва заметно отдает прогорклым маслом, слишком долго пролежавшим в новеньком холодильнике Банти «Frigidaire» («Все, что меньше – недостаточно велико!»), еще одном утешительном подарке Джорджа. Кроме того, Банти приготовила булочки с колбасным фаршем, тетя Глэдис принесла огромный пирог со свининой, а тетя Бэбс – два сладких пирога, открытых, один с красиво уложенными консервированными персиками и вишнями в сиропе, другой с консервированными грушами и виноградом. Пироги тети Бэбс вызывают у собравшихся восторг и зависть. Банти думает, что сестре просто делать нечего, раз у нее есть время на выпечку таких идеальных, беспорочных кругов. «Неизвестно, как она крутилась бы, будь у нее столько же детей, сколько у меня», - думает Банти, добавляя в кучу последний сконс. Банти, как та старушка из стишка, что жила в башмаке – у нее детишек, что зерен в колоске.

- Народу набилось, как в Калькуттской темнице, - говорит она Джорджу, который заходит в кухню в поисках запасов бурого эля.

- И детей слишком много, - добавляет она, подумав, словно существуют нормативы, ограничивающие число детей на семейных сборищах.

Нас действительно много. Одна из этих детей – я. Я лавирую под ногами у взрослых, как гончая на собачьих соревнованиях. Я здесь и там, я повсюду. Не знаю, как я умудряюсь передвигаться с такой быстротой – вот я стою у телевизора, а секунду спустя уже несусь по коридору в кухню. Если моргнуть, то, пожалуй, покажется, что меня две. Может быть, я на колесиках, как та китайская кукла. Но вообще я очень развита для своих лет. Люди вечно смотрят на меня с подозрением и спрашивают Банти: «Она очень развита для своих лет, верно?» «Эта-то? Да, она точно умная слишком», - подтверждает Банти.

Наш список гостей, пришедших на коронацию, не такой длинный, как у королевы. Во-первых, нам некого пригласить из стран Содружества, хотя, по слухам, тетя Элиза дружит с супружеской парой с Ямайки – эта тема занесена Джорджем в список строжайших табу (тетя Элиза – его невестка, жена его брата Билла). Среди прочего нам запрещено говорить об операции тети Мэйбл, руке дяди Тома и о долговязости и хилости Адриана. Дядя Том нам не дядя, он приходится дядей Банти и тете Бэбс, а сегодня его пригласили, потому что ему некуда деваться – тетя Мэйбл в больнице, где ей делают неназываемую операцию. (Рука у дяди Тома деревянная – копия той, которую ему оторвало давным-давно.) Адриан – наш двоюродный брат, единственный сын дяди Клиффорда и тети Глэдис, и мы не знаем, долговязый ли он, так как у нас нет других знакомых десятилетних мальчиков для сравнения. Адриан притащил своего пса-боксера Денди, и я думаю, что размер тугих тестикул Денди, торчащих из-под задних лап – еще одна запретная тема для разговора. Денди как раз такого роста, что ему удобно сбивать меня с ног, что он и проделывает регулярно к большому веселью Джиллиан и Люси-Виды.

Люси-Вида – наша двоюродная сестра, дочь тети Элизы и дяди Билла (Банти с большим удовольствием не приглашала бы никого из родни со стороны Джорджа). Тетя Бэбс тоже привела мужа, дядю Сиднея – кроткого и бодрого человека, которого мы очень редко видим. Зрители, смотрящие репортаж с коронации, постоянно делятся на фракции и партии то одним, то другим манером. Самое популярное разделение – самое древнее, на мужчин и женщин. Все собравшиеся приходятся какой-нибудь родней друг другу, кроме Денди и миссис Хейвис, соседки Нелл, совсем одинокой (у нее никого нет, подумать только!).

Джиллиан в своей стихии: люди в гостиной для нее зрительская аудитория, готовая ей внимать. Единственный ее соперник – телевизор, так что она изо всех сил старается его загородить, танцуя перед ним и демонстрируя панталончики под платьицем с оборчатым корсажем и пышными нижними юбками, которые раздуваются вихрем – все новенькое, только что из витрины «Хэпленда». Кузина Люси-Вида, обладательница непревзойденных длинных прямых волос и длинных тонких ног, балует Джиллиан, как любимую кошечку, и говорит с густым донкастерским акцентом что-нибудь вроде «Поди сюда, малышка», когда та уж чересчур надоедает взрослым. Джиллиан боготворит Люси-Виду за то, что она берет уроки танцев. У Люси-Виды волшебные ноги, которые постоянно бьют чечетку – она не может остановиться, так что всегда сигналит о своем присутствии, как маленькая слепая.

Зрители, собравшиеся в гостиной, недовольно вздыхают (все, кроме дяди Теда, который обожает маленьких девочек, особенно если они показывают панталончики), когда Джиллиан разражается песней «На самолете «Леденец»» (трудно поверить, но это правда; слово «умилительный» в приложении к Джиллиан обретает новую силу). Джиллиан единственная из моего поколения унаследовала ангельский ген – у нее, как у покойных Ады и Альберта, густые, пружинистые светлые кудряшки. Она еще не знает, что за эту неземную красоту обычно приходится платить безвременной смертью. Бедная Джиллиан!

Люси-Вида получает конфету за то, что увела Джиллиан в прихожую и принялась учить пяти основным балетным позициям. В телевизоре в это время юную королеву «препоясывают мечом», и Патриция услужливо дополняет комментарий Ричарда Димблби отрывками из «Подарочной книги на коронацию для мальчиков и девочек» издания «Дейли График». Мы узнаем, что это «означает акт прекрасного символизма, власть государства, направляемую на служение Богу». Писклявый голосок Патриции запинается на слове «символизм» - в конце концов, ей только семь лет, хотя она лучшая в классе по чтению и обычно считается чрезвычайно способной ученицей. Патриция берет себя в руки и рассказывает нам, что «меч, украшенный драгоценными камнями», был изготовлен для коронации Георга IV, и тем провоцирует среди части взрослых спор о месте Георга IV в хронологической последовательности королей. Понятно, что он шел после Георгов I, II и III, но был ли кто-нибудь еще непосредственно перед ним? Кто-то предлагает королеву Анну в качестве амортизирующей прокладки между третьим и четвертым Георгами, но тут разражается новый спор о том, кто такой вообще этот Георг IV. Дядя Билл утверждает, что он – «толстый болван, который построил королевский павильон в Брайтоне», а дядя Клиффорд упорствует, что «это тот, который потерял Америку». (Спросили бы домовых призраков – они все это помнят как сейчас!)

Для разрешения спора призывают Патрицию. Я боюсь, что это тяжкое бремя для семилетнего ребенка, но Патриция страстная роялистка и уже вызубрила на память половину генеалогического древа королевской семьи, начиная с Эгберта (827-39). К несчастью, она пока дошла только до Эдуарда II и не может помочь с тайной Георгов.

Оставшаяся часть аудитории (Нелл, миссис Хейвис и тетя Глэдис) уже занялась следующими Георгами (V и VI), и впадает в разнузданную ностальгию, когда Банти приносит альбом «Георг V – семьдесят славных лет», а кроме того, оказывается, что книга Патриции, разумеется, изданная до сегодняшней коронации, полна фотографий с коронации Георга VI. Его все любовно зовут «старый король», словно Англия – большое волшебное королевство, полное девушек-гусятниц, злых королев и «старых королей», которые курят трубку и носят туфли, расшитые золотыми коронками.

Фракция Георгов I-IV по совместительству является фракцией бурого эля – кликой женатых приверженцев марки «Уотнис». В нее входят дядя Сидней, дядя Клиффорд, дядя Билл, Джордж и для ровного счета один холостяк, дядя Тед.

Сувениры предшествующих коронаций теперь лезут изо всех щелей – на сцену вносят принадлежащий моему отцу кувшин с эмблемой коронации Эдуарда VIII, исторического события, которое на самом деле не произошло. Таким образом, кувшин представляет своеобразный философский интерес. И, конечно, есть еще ложечка с коронации Георга VI, некогда принадлежавшая Ине Тетли, а теперь – Банти. Строго говоря, она краденая (см. Сноску (iii)).

Поскольку Патриция – школьница, у нее оказывается самый большой набор самых ценных сокровищ, и ее вытаскивают в центр внимания, чтобы она с робкой гордостью продемонстрировала: 1) коронационную кружку, 2) юбилейные монеты, выпущенные по случаю коронации, в пластиковом кармашке, 3) коронационную медаль (точно такую же новоиспеченная королева сегодня пришпилит на грудь маленькому принцу Чарльзу), 4) тянучки в роскошной фиолетовой с серебром жестянке с изображением коронации, 5) уже упомянутую «Подарочную книгу на коронацию для мальчиков и девочек» издания «Дейли График», и 6) предмет, последний по порядку, но не по значению – британский флаг. Сама она из патриотических соображений одета в школьную форму – желто-коричневое бумазейное платье, коричневый блейзер и коричневый берет. Я – как и Джиллиан в роскошном белом наряде – одета по случаю праздника в свое лучшее платье, из лимонно-желтой таффеты с маленьким круглым отложным воротничком и короткими рукавчиками-фонариками. На Люси-Виде – очередное причудливое самодельное творение тети Глэдис. Каждый раз, когда Люси-Вида приезжает к нам из глубин южного Йоркшира, она выглядит так, словно собралась на карнавал. Буйная игла тети Элизы драпирует ее в тюль и шифон, оборки и фальбалы, так что Люси-Вида на длинных тонких ногах выглядит как экзотический цветок, растрепанный ураганом.

Мы все знаем, что тетя Элиза «вульгарна» - «вульгарней не бывает», как выражается Банти. Мы знаем, что к этому имеют какое-то отношение черные корни ее светлых волос, серьги с огромными стразами и тот факт, что она – даже в день коронации! – не носит чулок, бесстыдно демонстрируя ноги в ямках и пятнах, покрытые синими прожилками, как сыр. (Не говоря уже о том, что ее привечают во фракции Георгов I-IV, где она обдает мужчин оглушительным хохотом, примиряя их с существованием на свете женщин.) Руки тети Элизы, кажется, постоянно заняты стаканами и сигаретами, а если одна рука вдруг свободна, тетя Элиза ловит ею первого попавшегося ребенка с целью запечатлеть на его щеке смачный слюнявый поцелуй. Для нашей семьи это, мягко говоря, несколько необычное поведение.

Тетя Элиза привезла всем девочкам по подарку – самодельной короне с цветами из гофрированной бумаги, точно такой, как у девушек из свиты королевы. Тетя Элиза даже проводит маленькую коронационную церемонию – мы все выстраиваемся на ступенях лестницы, и тетя Элиза возлагает коронки нам на головы, пришпиливая неудобными заколками-невидимками. Я почему-то растрогана этим мероприятием, и даже боль в коже головы, истерзанной заколками, убывает от принесенного тетей Элизой роскошного дара к праздничному столу, липкого бумажного пакетика с фруктовым мармеладом «Баркер и Добсон». Бедный Адриан мрачен, одна щека оттопырена мармеладиной – он обиделся, что его изгнали из королевства бумажных цветов за неподходящий пол.

- Не расстраивайся, детка, - утешает его Люси-Вида. – Если хочешь, я тебя научу садиться на шпагат.

И Адриан заметно светлеет лицом.

В целом тетя Элиза нам нравится. Даже серьезная Патриция соглашается посидеть у нее на колене и открывает ей кое-какие (не самые важные) секреты – какой у нее любимый предмет в школе, какая еда в школьной столовой ей больше всего нравится и кем она хочет быть, когда вырастет (ответы: математика, никакая, ветеринаром).

Дейзи и Роза почти не принимают участия в происходящем – два маленьких совершенства, они образуют самодостаточный мир. Они одеты одинаково и заканчивают фразы друг за друга (то есть когда вообще снисходят до разговора с нами – между собой они общаются на своем тайном языке). На других людей они смотрят ровным холодным взглядом, за который потом получат эпизодические роли в фильме «Пришельцы с Марса». Адриан слишком молод для фракции бурого эля, но его не особо привечают и в другом кружке, преимущественно женском, где собрались поклонницы «старого короля» - к ним только что присоединилась тетя Бэбс, и сейчас они дружно воспевают панегирик королеве-матери (наверно, ее правильнее называть «старой королевой», но никто ее так не зовет). «Королева-мать» - не правда ли, интересное выражение? Королева всех матерей, мать всех королев. Банти не прочь была бы оказаться королевой-матерью. «Королева Банти, королева-мать». Тогда я была бы «принцесса Руби» - правда, красиво? Гораздо лучше, чем «принцесса Джиллиан» или «принцесса Люси-Вида».

Королевы-матери наливаются хересом – бурой паточной микстурой от кашля, смертельной на вкус. Тетя Бэбс несет рюмку хересу вниз, на кухню, для Банти, которая смазывает молоком булочки с колбасным фаршем, прежде чем сунуть противень в духовку.

- А я думала, про меня все забыли, - высокомерно говорит Банти, беря рюмку и деликатно пригубливая.

- Ты пропустишь коронацию, - говорит тетя Бэбс, и Банти награждает ее виртуозным взглядом, безмолвно и отчетливо говорящим: «а кто будет вас всех обслуживать?»

- Помазание миром началось! – возбужденно пищит наверху Патриция, и тете Бэбс удается уломать Банти оставить булочки непомазанными и подняться наверх, чтобы увидеть, выражаясь словами «Дейли График», «наиболее торжественную и важную часть церемонии». Настолько торжественную и важную, что королеву закрывает толчея епископов, и самого миропомазания собравшиеся Над Лавкой не видят.

- Прекрасный телевизор, - говорит тетя Глэдис, когда Бэбс притаскивает Банти обратно в комнату. Банти улыбается и угодливо благодарит, словно в прошлой жизни лично помогала Лоуги Бэрду изобретать телевидение.

- Прекрасная фанеровка под орех, - говорит дядя Том, и все согласно бормочут.

- Банти, у тебя очень красивое платье, - вдруг произносит дядя Билл, и Банти слегка дергается, потому что Билл ей не нравится (по той единственной причине, что он - родственник Джорджа). Если Билл, человек с полным отсутствием вкуса (это святая правда), одобрил платье, значит, думает Банти, с этим платьем что-то непоправимо не так. Платье на самом деле ужасное – уникальное в своем роде произведение, вязаное, в бурую и желтую полоску с продернутой люрексовой ниткой, так что Банти в нем похожа на осу, которая собралась на новогоднюю вечеринку.

- «И вот наступил момент, которого ждали все британцы, все граждане стран Содружества и империи», - читает вслух Патриция.

- Великий момент! - говорит дядя Тед, заглядывая ей через плечо. Его рука, едва касаясь, лежит на спине школьного блейзера племянницы – вроде бы вполне естественный для любящего дядюшки жест, но если вдуматься, не очень. В любом случае он неправильно выбрал объект, потому что Патриция терпеть не может, когда ее хватают, и очень быстро выкручивается из-под дядюшкиной руки.

Тут в комнату снова влетает Джиллиан, полная решимости продемонстрировать всем свои пируэты, и начинает крутиться перед экраном, как раз когда королеве на голову возлагают корону, так что половина зрителей начинает вопить «Боже, храни королеву!», а другая половина – «Джиллиан! Отойди сейчас же, противная девчонка!» Джиллиан надувает губы, ангельские кудряшки трясутся от огорчения, и Люси-Вида материнским жестом простирает руку и говорит:

- Поди, миленькая, поди со мной.

И обе упархивают делать что-то важное с куклами. Ни у Патриции, ни у меня кукол нет. Патриции куклы ни к чему - впрочем, она часто занимает кукол у Джиллиан, чтобы играть с ними в школу. Патриция любит играть в школу. Она очень строгая учительница – я знаю, потому что иногда она использует вместо куклы меня.

Признаться, я бы не отказалась от куклы, хотя у них у всех, кажется, жесткие волосы, формованные из пластмассы, и злые лица. Джиллиан дает своим куклам имена – Джемайма, Арабелла. У Патриции есть панда (по имени Панда – Патриция не любительница причудливых имен), к которой она очень привязана, а у меня - плюшевый медведь (по имени Тедди), который мне ближе любой родни. У меня уже на удивление обширный словарь из десяти слов: конечно, в него входит «Тедди», а также «мама», «папа», «Пась» (Патриция), «Зы» (Джиллиан), «баба» (Нелл), «бай-бай», «лавка», «доти» (универсальное слово, обозначающее все остальные предметы и явления) и самое главное слово – «Мобо».

Я нутром чую, где Мобо сейчас – на Заднем Дворе. Банти уже опять на кухне, ставит булочки с сосисками в духовку, и когда мы с Тедди шлепаем к задней двери, любезно выпускает нас. Я делаю глубокий вдох... Вот он! Свет моих очей! Конь Мобо, пожалуй, самое прекрасное на свете творение рук человеческих. Ростом он будет все пять с половиной ладоней в холке, сделан из серой в яблоках жести, на гриве завивка-перманент, пышный хвост. Глаза у него добрые, спина твердая, на спине алое седло, поводья и педали тоже алые (и тоже из жести). В лучах солнца, заливающих задний двор (нам гораздо больше повезло с погодой, чем бедной королеве), он смотрится великолепно – кажется, что он раздувает ноздри и сейчас начнет бить копытом. Патриция по доброте душевной и в приливе патриотизма украсила его лентами из шотландки, так что роскошным убранством он не уступит ни одной из лошадей, которые сегодня шли парадом по Мэллу.

Мобо купили для Джиллиан (ее утешительный приз за мое появление), но она из него уже выросла, и официально он перешел ко мне. Впрочем, для Джиллиан это ничего не изменило - она по-прежнему ревниво и яростно стережет его, не подпуская меня и близко. Но сейчас она в доме с Люси-Видой, а мой славный скакун - вот он, привольно пасется на Заднем Дворе, никем не охраняемый, не спутанный, и на кратком отрезке пространства и времени – безраздельно мой!

Я пронзительно и неустанно оглашаю воздух заклинанием: «ДотидотидотидотидотидотиМобо!», и оно действует - Банти помогает мне взобраться в седло вожделенного коня, и я радостно пускаю его в галоп по Заднему Двору. Точнее, строго говоря, не совсем в галоп. Мобо не простой конь, а педальный. Сидя на нем, нужно изо всех сил работать ногами, и тогда он рывками продвигается вперед. Я налегаю на педали изо всех сил и притворяюсь, что тяну золотую карету – это продолжается не меньше десяти минут, после чего является грозная Немезида.

Порыв холодного ветра, кухонная дверь театрально распахивается, и темная тень падает поперек двора. Тень не просто темная – у нее есть глаза, черные, как чернила спрута, и горящие ненавистью, ревностью и жаждой убийства. Да, это наша Джиллиан! Она тяжелой торпедой несется через двор, нацеленная в одну точку, стремительно переваливаясь и неумолимо ускоряясь, так что, когда наконец достигает Мобо, уже не может остановиться и продолжает движение. Она сбивает на землю и меня, и коня, делает сальто через его спину и приземляется попой в панталонах с оборочками на твердые плиты двора. Мобо отлетает через весь двор – на металлических боках остаются некрасивые глубокие царапины. Он лежит на боку, тяжело дыша, а я – на спине, глядя в июньское небо и гадая, не умерла ли я. На затылке у меня пульсирующий синяк, но я не кричу – встряска была слишком сильной.

В отличие от нашей Джиллиан, которая орет так, что и мертвого разбудит, и даже Банти побуждает выглянуть из кухни, чтобы посмотреть, в чем дело. Неподдельное горе Джиллиан почти трогает Банти. «Осторожнее надо», - говорит она. Не ахти какое сочувствие, но от Банти и такого редко дождешься. Вокруг порхает Люси-Вида, скорбно топоча – топ-топ, топ-топ – и помогает Джиллиан встать на ноги, без устали оплакивая ее наряд. Действительно, непорочная белизна Джиллиан запятнана алой кровью цвета коронации, а изодранная корона съехала на шею, как цветочная петля.

- И-и-и, бедняжечка, - сочно причитает Люси-Вида, - пойдем со мной, мы тебя отчистим.

Они уходят рука об руку, а мы с Мобо остаемся одни, и о нас заботится только Денди – он вылизывает нас, умывая, как может, горячей, слюнявой пастью, подозрительно пахнущей булочками с колбасным фаршем.

Остаток дня проходит в тумане – похоже, у меня сотрясение мозга. Я точно помню, что, добредя наконец до гостиной, застала там сцену элегантных забав. Фракция бурого эля уже явно перепилась и играет в покер в углу. «Юнион Джек» Патриции перекочевал на рейку для фотографий у них над головой, частично закрыв наши лица, по тридцать шесть крохотных черно-белых лиц в каждой рамке «полифото» - тридцать шесть Патриций, тридцать шесть Джиллиан и почему-то семьдесят две меня. Кажется, что у Банти действительно слишком много детей, сотни крохотных девочек, которые ее пожирают просто из вредности.

К клике королевы-матери присоединился дядя Том; все они, напялив бог знает откуда взявшиеся бумажные шляпы, вспоминают день Победы и как его праздновали всей улицей. И тетю Бетти, которая живет так далеко, по ту сторону Атлантического океана, и напоминает нам о себе тем, что до сих пор шлет продуктовые посылки. Партия королевы-матери тоже уже успела хорошо приложиться к бутылке хереса, а Банти в порядке исполнения обязанностей хозяйки нацепила пиратскую шляпу и руководит игрой «Я-вижу-что-то-на-букву», участники которой надрывают животики от смеха. Адриан и Денди на заднем дворе играют в игру, в которой один бросает, а другой приносит – правда, роли иногда перепутываются. Дядя Тед наверху с Люси-Видой и Джиллиан играет в игру «Сюрприз». Концентрация алкоголя Над Лавкой скоро превысит допустимые пределы, и я чувствую облегчение, когда Банти глядит на меня, в ужасе зажимает рот руками и восклицает: «Они еще не в постели!»

Но я боюсь, что наша мать слишком увлеклась хересом, чтобы перейти от слов к делу; пиратская шляпа уже залихватски съехала набок, и только широкая спина тети Глэдис не дает матери свалиться с подлокотника дивана.

Тетя Элиза кудахчет, как взрослая версия Люси-Виды, и, бросив игру («Я... вижу... что-то... на букву... Т!», а ответ – как вы уже догадались – телевизор), сбивает детей в кучу, как овчарка стадо, и гонит наверх, в постели. Тетя Элиза менее строго, чем Банти, подходит к ритуалу укладывания. У Банти мы выстраиваемся в ванной, как на плацу, и моемся, чистимся и скребемся едва ли не до полного исчезновения. Тетя Элиза ограничивается тем, что проводит мокрой мочалкой по наиболее замурзанным частям наших организмов, а потом разгоняет по спальням, где еще по-летнему светло. Люси-Вида и Джиллиан делят одну кровать, валетом, как сардинки в банке. Близнецам достается кровать Джорджа и Банти – одному небу известно, как отнесется к этому Банти, когда оставит свой пиратский корабль и, шатаясь, дойдет до постели. Адриана разместили в какой-то из собачьих клеток вместе с Денди. Кажется, весь свет намерен ночевать у нас и укладывается в Лавке. Никто, однако, не пытается въехать к Патриции – даже в семь лет она непоколебимо охраняет свою крепость, отражая все атаки. Может быть, она спит вниз головой, как летучая мышь, зажав панду под одним крылом.

Несколько часов спустя я вдруг просыпаюсь и рывком сажусь на постели. Я вспомнила, что Тедди остался где-то на заднем дворе, преступно позабытый из-за катастрофы с конем.

Окна моей спальни выходят на задний двор, и я подхожу к окну, высматривая Тедди. Небо волшебного темно-синего цвета полно звезд, похожих на серьги тети Элизы. По такому позднему времени во дворе почему-то очень оживленно. Мобо по-прежнему лежит на боку – вероятно, спит, хотя корона Патриции, возложенная ему на голову, подозрительно напоминает кладбищенский венок. Над ним стоит Денди, сверкая черными глазами во мраке. К задней калитке неловко привалился Джордж, сливаясь в пульсирующем объятии с невидимой женщиной. Брюки у него некрасиво спущены. Из-за спины торчит одна голая, без чулка, нога, и хриплый голос, хихикая, произносит: «Давай-давай, миленький, так держать». Я решаю, что придется оставить Тедди в этой сомнительной компании до утра и утром подобрать его сбрызнутое росой тело.

Из спальни Джиллиан доносится дробный топот. Возможно, это Люси-Вида бьет чечетку во сне.

Патриция сидит в кровати и читает при свете ночника с Бемби и зайчонком Тук-Туком. Она уже дошла до последней, седьмой главы «Подарочной книги на коронацию для мальчиков и девочек» издания «Дейли График». Глава называется «Новый елизаветинский век». В ней перечисляются обязанности мальчиков и девочек, которые «станут взрослыми гражданами, новыми елизаветинцами», в стране, которая «по-прежнему возглавляет западную цивилизацию». Призывы этой главы падают на благодатную почву. Патриция запишется в брауни и заработает все возможные награды, прежде чем перейти в герл-гайды; она будет ходить в воскресную школу; она будет прилежно учиться (но странное дело, несмотря на отличную учебу и всю внешкольную активность, у нее так и не будет друзей). И еще она будет держаться принципов. Будущее, которое рисует «Дейли График», не сможет, однако, помочь Патриции, у которой в ДНК сплелись две нити, отчуждение и отчаяние; но книга волнует и будоражит, ее призывы весьма благородны. «Ты повзрослеешь, и когда детство останется позади, возьмешь на себя определенные обязанности и ответственность. Это немножко пугает, но ты знаешь не хуже меня: нашей стране доводилось совершать ошибки, но уж мужества нам не занимать».

Как мы все горды в этот день! Обитатели дивного нового мира, с каким нетерпением мы ждем путешествия в будущее. Патриция засыпает с королевскими благословениями на губах. «Боже, храни королеву, - бормочет она. – И всех жителей Соединенного Королевства». И домашние призраки откликаются эхом, дрожащим в вечернем воздухе. Они тоже празднуют – по-своему, по-призрачному, при свете закопченных шандалов и заляпанных салом канделябров. Они танцуют призрачные менуэты и гавоты – «Йоркскую причуду» и «Радость матушки Картрайт». Вероятно, переняли их у мсье Рошфора, который дает уроки танцев в зале над «Платаном». Чего только не видели призраки в этом древнем городе – осады и воздушные налеты, пожары и резню, рост и распад империй. Они были свидетелями коронации римского императора Константина – рукой подать отсюда – и падения железнодорожного короля Джорджа Хадсона. Они видели голову бедного Ричарда Йоркского на пике над городскими воротами и доблестных роялистов, осажденных в городских стенах. И все же они, собрав все силы, присоединяются к Патриции в последнем слабом, но храбром тосте – вздымаются стаканы, трубят рога и развевается великий орел-аквила Девятого легиона. Боже, храни нас всех!

Сноска (iii). Обычное дело

Для Банти вторая мировая война ознаменовалась поисками не столько мужа, сколько собственного «я».

Когда началась война, Банти работала в магазине под названием «Моделия - качественные дамские моды». Она пришла туда двумя годами раньше, сразу после окончания школы, и ей очень нравилось, как спокойно текут дни за днями в лавке, хоть она и предавалась яростным грезам о восхитительных вещах, которые таит для нее в запасе будущее – например, обаятельном и потрясающе красивом мужчине, который вдруг появится ниоткуда и унесет ее к коктейлям, круизам и шубкам.

«Моделия» принадлежала мистеру Саймону, но заправляла магазином миссис Картер. Мистер Саймон звал миссис Картер своей «менеджерессой» («Теперь это так называется?» - съязвил отец Банти). Банти не очень поняла, что имел в виду отец, но, несомненно, в ее работодателях было что-то подозрительное – хотя бы то, что мистер Саймон был иностранец, даже венгр, хотя когда началась война, он все время упоминал о своем британском гражданстве. Он был коротенький, с блестящей лысой головой, всегда безукоризненно одетый, с большой золотой цепочкой от карманных часов, пересекающей жилет.

- Он ведь жиденок, верно? – спросил Клиффорд, брат Банти, когда она только устроилась на эту работу, а Фрэнк кивнул и потер большим пальцем об указательный.

Банти не переносила Клиффорда с его мнениями. Она и Бетти соглашались у него за спиной, что он много о себе воображает. «Жиденок» было странное слово, совсем не подходящее к мистеру Саймону – он никогда не был скуп, в нем не было ничего уменьшительного, и вообще Банти он напоминал хорошо одетого тюленя.

Он боготворил миссис Картер, или Долли, как он называл ее, когда в магазине не было покупателей, и так часто целовал ей руки и заглядывал в глаза, что Банти иногда становилось неловко. Ее собственные мать и отец на ее памяти никогда такого не делали – самое большее, бегло клевали друг друга в щеку. Клиффорд утверждал, что у мистера Саймона жена «в приюте для лунатиков», и потому он не может жениться на миссис Картер, хотя ее в квартире над магазином происходило еще всякое «бонжур, мадам», причем чаще, чем у Тетли (если верить Клиффорду). Новобрачные Морис и Ина Тетли, соседи, громогласно скрипели пружинами кровати по ночам за стеной спальни, которую занимали Банти и Бетти. Банти и Бетти часто шепотом обсуждали допоздна, что именно Морис делает с Иной, извлекая из кровати такие звуки.

Банти нравились и мистер Саймон, и миссис Картер, особенно миссис Картер: это была крупная женщина примерно одних лет с матерью Банти, но без тусклого налета, которым с годами покрылась Нелл. У миссис Картер были светлые – очень светлые – волосы, которые она закручивала в валики, а косметику «не иначе как лопатой накладывала», по выражению Фрэнка. Кроме того, у нее был огромный бюст – казалось, уколи его булавкой, и он лопнет. Но к Банти она относилась совсем по-матерински – кудахтала над ней, как квочка, спрашивала «Ну как сегодня поживает наша малютка Банти?» и намеками давала полезные советы, так что Банти перестала ходить в носочках, тапочках на плоской подошве и со стрижкой «каре», которую носила с пяти до пятнадцати лет, и превратилась в модную барышню в чулках, на каблуках и даже с накрашенными губами. «Наша юная дама», - одобрительно сказал мистер Саймон, когда миссис Картер велела Банти покрутиться перед ним в своем первом взрослом платье.

Нелл не особенно умела хвалить, и ей не нравилось, когда люди много из себя строят. Она придерживалась философского убеждения, что в целом все становится хуже, а не лучше. Этот пессимистический взгляд на жизнь приносил ей большое утешение: в конце концов, несчастье обязательно рано или поздно случится, а вот счастье – вещь гораздо более ненадежная. Нелл отдавала предпочтение крайним по возрасту детям – самому старшему и самому младшему, Клиффорду и Теду. Особенно Теду, что сильно удивляло Банти и Бетти – обе были согласны, что такого гнусного хорька еще поискать. Бэбс отвоевала себе кое-какой авторитет в семье как старшая дочь, и еще своей практичностью и деловитостью, а Бетти была любимицей отца, его малышкой. Только бедная Банти торчала посередине, решительно ничем не отмеченная.

- Где же наша малютка Банти?

- Я здесь, мистер Саймон, в подсобке, чай завариваю. Вам налить чашечку?

- Да, дорогая, спасибо!

В эти дни Банти примеряла личность на основе Дины Дурбин, милую и заботливую, но энергичную и храбрую. С миссис Картер и мистером Саймоном это работало прекрасно, а вот дома никто не обращал внимания.

- Банти, мне довольно сахару! – когда миссис Картер повышала голос, в ее великосветском выговоре прорезался йоркширский диалект.

- Ясно! – крикнула в ответ Банти.

Магазин не работал. Было воскресенье, и Банти предложила прийти помочь с инвентаризацией. Они сидели вокруг радиоприемника с чашками на коленях, слушая передачу под названием «Как извлечь максимум пользы из консервированных продуктов» и ожидая «важнейшего заявления премьер-министра». Когда мистер Чемберлен сказал: «Я должен сообщить вам, что мы не получили никакого ответа, и следовательно, наша страна сейчас находится в состоянии войны с Германией», у Банти меж лопатками пробежала холодная дрожь. Миссис Картер громко всхлипнула – она потеряла мужа в «великой войне», а ее сын Дик был как раз подходящего возраста, чтобы его убили на этой.

- Ну что ж, - сказал мистер Саймон, поднимая чашку и чуть слышно кашлянув, - я хочу произнести маленький тост.

- Тост? – с сомнением повторила миссис Картер.

- Да, за боевой бульдожий дух. Никогда британцы не будут рабами, и да сгинет Адольф Гитлер!

- Ура, ура! – хором отозвались миссис Картер и Банти, подняв чайные чашки. Банти восклицала с бóльшим энтузиазмом и храбро добавила: - Правь, Британия!

Банти возлагала на войну большие надежды; война отняла то, что казалось раньше незыблемым, и открыла новые возможности, и это почему-то вдохновляло. Бетти сказала, это все равно, что подбрасывать монетки в воздух и гадать, куда они упадут – и теперь стало гораздо вероятней, что с Банти случится что-нибудь захватывающее. Неважно даже, что – потрясающе красивый незнакомец или бомба, главное – что-то новое.

Клиффорда призвали, и Фрэнк ходил по дому, отдавая сыну честь и называя его «рядовой Кук». Кажется, он совсем забыл, насколько неприятной может быть война. Клиффорд держался очень самодовольно. Одновременно с Клиффордом повестку получил Сидней, жених Бэбс, и тут же сыграли свадьбу – до войны это показалось бы неприличной спешкой.

Когда новобрачные вышли из церкви, миссис Картер и мистер Саймон стояли в толпе зрителей на паперти, и миссис Картер вручила Бэбс маленький букетик белого вереска. Бэбс взяла букетик с легким отвращением на лице, и Банти услышала, как Клиффорд спрашивает: «Что тут делает эта разодетая шлюха?» Банти бросило в жар и холод, и она посмотрела на мистера Саймона – слышал он или нет; но он продолжал благодушно улыбаться всем подряд, а когда заметил Банти, помахал ей.

Справляли свадьбу в том же зале при церкви, где когда-то миссис Сиврайт устраивала поминки по Перси. Свадебные торжества заключались в основном в том, что все мужчины очень сильно перепились приторным молочным стаутом, явно раздобытым на черном рынке, хотя никто не знал, как именно. «Только никому ни слова», - сказал обычно тихий и трезвый Сидней и залпом осушил пинту стаута под одобрительные вопли гостей. Бэбс была в ярости.

- Тебе придется нас извинить, - засмеялся Фрэнк, тяжело повисая на плече Сиднея, который, впрочем, был так пьян, что лишь чудом сохранял вертикальное положение.

- Это еще почему? – отрезала Бэбс в лучшей манере главной медсестры. Бэбс было только восемнадцать лет, но в некоторых смыслах она была очень старомодна.

- Потому что мы все умрем, - мрачно сказал Фрэнк.

- Только не ты, старый дурак, - прошипела Бэбс, и Банти подумала, что вздумай она так разговаривать с отцом, заработала бы оплеуху.

---

[1] Союз демократического контроля – британская политическая группа, организованная в 1914 году и выступавшая за большее миролюбие в британской внешней политике. Не будучи пацифистским по своим воззрениям, Союз тем не менее противостоял группировке, выражающей интересы военного комплекса в британском правительстве.

Книга должна выйти в издательстве "Азбука" в начале следующего года.
Все мои переводы в книжном интернет-магазине "Лабиринт" - если вы собираетесь покупать какие-то из этих книг, мне будет приятно, если вы их купите через мою ссылку