The official groundbreaking - лучше поздно, чем никогда

[oryx_and_crake]

Осторожно, содержит спойлеры по первой части трилогии!

Робертсон Дэвис

Орфеева лира

Корнишская трилогия, книга 3

Лира Орфея открывает двери подземного мира.

Э.Т.А.Гофман

3

Когда Артур заболел, Мария всю неделю не могла работать.

Обычно она была очень занята. Замужество временно оторвало ее от научной работы, но сейчас Мария вновь засела за диссертацию о Рабле. Правда, теперь ей, замужней женщине, эта работа казалась чуть менее срочной – но Мария не согласилась бы, что менее важной. Кроме диссертации, у Марии было множество дел, связанных с Фондом Корниша. Даркур думал, что тащит тяжелый воз, но и Мария несла свое бремя. Именно она первой читала все заявления о материальной помощи – утомительная, нудная работа. Кажется, все заявители хотели одного и того же – написать книгу, напечатать книгу, отредактировать рукопись, выставить свои картины, выступить с концертом или просто получить деньги, чтобы, как они неизменно выражались, «выиграть время» на воплощение этих проектов. Многие были вполне достойны поддержки, но совершенно не укладывались в концепцию Фонда, каким его видел Артур. Марии приходилось писать вежливые письма каждому заявителю в отдельности с советом обратиться куда-либо еще. Попадались, конечно, и мечтатели с размахом: один хотел запрудить и вычерпать Темзу, чтобы найти фундамент шекспировского «Глобуса»; другой намеревался установить полномасштабный фландрский карильон в столице каждой из канадских провинций и учредить должность карильонера. Третьему нужна была материальная поддержка для написания серии картин, демонстрирующих, что многие великие полководцы были ниже среднего роста. Четвертый желал поднять из-под арктического льда какие-то недостоверно опознанные обломки кораблекрушения. Этих приходилось отваживать вежливо, но твердо. Относительно приемлемые случаи, а их было много, Мария обсуждала с Даркуром. Немногие предложения, которые могли понравиться Артуру, выуживались из общей массы и раздавались для ознакомления всем участникам Круглого стола.

 

Круглый стол был еще одной шуткой, которая не нравилась Марии. Конечно, совет директоров Фонда собирался за круглым столом – красивым, старинным. Вероятно, лет двести-триста назад он служил «арендным столом»в кабинете какого-нибудь управляющего имением. В квартире Корнишей этот стол лучше всего подходил для заседаний Фонда. Поскольку за столом председательствовал Артур, Геранту Пауэллу пришла в голову шутливая ассоциация с легендами о короле Артуре. Герант много знал об артуровских легендах, хоть Мария и подозревала, что эти знания окрашены его живой фантазией. Именно Пауэлл настаивал, что решение Артура вести Фонд по непроторенной дороге, руководствуясь чутьем, пропитано подлинным духом артуровских легенд. Пауэлл заклинал прочих директоров «бросаться в чащу леса там, где она всего гуще» и настойчиво повторял: «là où ils la voient plus expresse" (он утверждал, что это на средневековом французском). Марии не нравилась театральная аффектированность Пауэлла. Мария всю жизнь избегала аффектированности иного рода и, как истинный ученый, не доверяла слишком много знающим людям, не принадлежащим к миру науки (дилетантам, как называют их в ученом мире). Знания должны быть уделом тех, кто обращается с ними профессионально.

Иногда Мария спрашивала себя – неужели она вышла за Артура, чтобы заниматься такой бумажной работой. Но тут же отмахивалась от этого вопроса. Сейчас нужно выполнять именно эту работу, и Мария будет выполнять ее, как того, по-видимому, требует ее брак. Брак - это игра для взрослых, и правила ее у каждой пары свои.

Конечно, она как жена очень богатого человека могла стать «светской львицей». Но что это значило в такой стране, как Канада? Светская жизнь в ее старом понимании – визиты, чаепития, ужины, уикэнды, костюмированные балы - уже не существовала. Женщины, которым не приходилось работать, посвящали себя добрым делам. С живописью и музыкой связана масса утомительной нетворческой работы, которую профессионалы любезно передоверяют богатым доброволицам. Есть еще великая лестница сострадания, на которой общество располагает различные болезни в соответствии с их социальным престижем. Светские дамы трудятся на благо увечных, хромых, слепых, раковых больных, паралитиков, прочих калек и, конечно, страдальцев, пораженных новой модной хворью, СПИДом. И еще жертв общественного неустройства: избиваемых жен, избиваемых детей, изнасилованных девушек. Их как будто прибавилось за последнее время - а может быть, их крик о помощи стал лучше слышен. Подлинно светская дама демонстрирует неравнодушие к язвам общества и терпеливо продвигается вверх по лестнице сострадания, лавируя в сетях различных комитетов, советов, должностей вице-президента, президента и бывшего президента, губернаторских комиссий по расследованию. Порой многолетний труд светской дамы увенчивается Орденом Канады. Время от времени светская дама и ее муж съедают неимоверно дорогой ужин в обществе равных им по положению людей, но ни в коем случае не для удовольствия. Это делается для сбора денег на какое-либо достойное дело или на «исследования». Сто лет назад деньги точно так же собирали на поддержку заморских миссий. Обладание богатством влечет за собой ответственность; и горе богачу, который попытается ее избежать. Все это весьма достойная работа, но веселья в ней мало.

У Марии была вполне уважительная причина не крутить ступальное колесо благотворительности: Мария была научным сотрудником и занималась научной работой, и таким образом оправдывала свое место на корабле общества. Но раз Артур серьезно заболел, Мария точно знала, что ей делать: она должна поддерживать мужа всеми доступными ей способами.

Она проводила у постели Артура все время, какое позволял распорядок больницы, и щебетала под молчание мужа. Он очень страдал, так как у него опухла не только челюсть; доктора называли это орхитом, и каждый день, когда медсестры не было поблизости, Мария приподнимала простыню и горевала над чудовищно разбухшими яичками. Опухоль причиняла Артуру сильную боль в паху и животе. Мария впервые увидела мужа больным, и от этого зрелища он стал ей по-новому дорог. Когда она была не с ним, она думала о нем – так много, что не могла работать.

Но мир не испытывает пиетета к подобным чувствам. Марии нанесли визит, который ее сильно встревожил. Она сидела у себя, в красивом кабинете - впервые в жизни у нее появился собственный отдельный рабочий кабинет, и она обставила его красиво, даже, может быть, чересчур. Вошла экономка-португалка и сказала, что с Марией хочет поговорить какой-то мужчина.

- О чем?

- Он не захотел мне сказать. Он говорит, что вы его знаете.

- Кто это, Нина?

- Ночной консьерж. Тот, который сидит в вестибюле с пяти вечера до двенадцати ночи.

- Если это связано с домом, пусть он обратится к мистеру Калдеру в конторе Корниш-треста.

- Он говорит, что по личному вопросу.

- Черт. Ну ладно, пусть войдет.

Мария не узнала вошедшего мужчину. Если не обращать внимания на униформу консьержа, он мог оказаться кем угодно. Он был маленький, не очень приятный с виду, все время как-то ежился, и Мария его сразу невзлюбила.

- Спасибо, что приняли меня, миссис Корниш.

- Простите, я не знаю вашего имени.

- Уолли. Я Уолли, ночной консьерж.

- А фамилия?

- Кроттель. Уолли Кроттель. Моя фамилия вам ничего не скажет.

- Зачем вы хотели меня повидать?

- Ну, не буду ходить вокруг да около. Я пришел насчет книги маво папки.

- Ваш отец подавал заявление в Фонд по поводу книги?

- Нет. Он помер. Вы его знали. И книгу знаете. Маво папку звали Джон Парлабейн.

Джон Парлабейн покончил с собой чуть больше года назад и тем самым ускорил ухаживание и женитьбу Артура Корниша. Но, глядя на Кроттеля, Мария не находила в нем черт покойного Парлабейна – мощного костяка, большой головы, злокозненного ума, который светился в глазах и неминуемо привлекал к себе внимание. Мария слишком хорошо знала покойного Парлабейна и понимала, что нужно быть настороже. Парлабейн – англиканский монах-расстрига, полицейский осведомитель, торговец наркотиками, нахлебник человека, неприятней которого Мария в своей жизни не встречала. Парлабейн, который вторгся в ее отношения с научным руководителем - когда-то Мария надеялась, что этот научный руководитель, Клемент Холлиер, станет ее возлюбленным. Когда Парлабейн убил своего мерзкого господина и сам покончил с собой, Мария понадеялась, что избавилась от него навсегда. Она забыла слова Холлиера, который предупреждал: «Ничего не кончилось, пока все не кончилось». Книга Парлабейна! Здесь нужна была глубокая хитрость, а Мария боялась, что ей такой хитрости недостает.

- Я никогда не слышала, что у Парлабейна были дети.

- Об этом мало кто знает. Все из-за моей мамки. Ради мамки это держали в тайне.

- Вашу матушку звали миссис Кроттель?

- Нет, миссис Уистлкрафт. Она была супругой Огдена Уистлкрафта, великого поэта. Вы наверняка слыхали его имя. Он уже давненько помер. Надо сказать, он хорошо ко мне относился, для приемного-то отца. Но не хотел дать мне свою фамилию. Понимаете? Не хотел, чтобы кругом него околачивались ненастоящие Уистлкрафты. Не от истинного семени, как он говорил. Потому меня вырастили под мамкиной девичьей фамилией - Кроттель. Как будто я ихний племянник. Сирота-племянник.

- И вы думаете, что вашим отцом был Парлабейн.

- Я знаю. Мамка проговорилась. Перед тем, как помереть, она мне сказала, что с Парлабейном с одним изо всех мужиков у нее бывал первоклассный организм. Я, конечно, извиняюсь за такое, но это ее подлинные слова. Она была очень эмансипированная и много говорила про организм. Уистлкрафту, видать, организм никак не давался. Наверно, у поэтов кишка тонка.

- Понимаю. Но о чем вы хотели со мной поговорить?

- О книге. Книге маво папки. Он написал большую важную книгу и поручил ее вам, когда скончался.

- Джон Парлабейн оставил мне и профессору Холлиеру большой объем материала. И письмо оставил, когда покончил с собой.

- Да, но когда он отдавал богу душу, то наверняка не знал, что у него есть натуральный наследник. Я то есть.

- Послушайте, мистер Кроттель. Я вам сразу скажу, что Джон Парлабейн оставил очень длинный, довольно несвязный философский труд. Чтобы хоть как-то оживить книгу, он добавил биографического материала. Но писателя из него не вышло. Эту книгу прочитали несколько знающих людей - точнее, прочитали сколько смогли - и сказали, что она не годится для публикации.

- Слишком откровенная, а?

- Не думаю. Скорее, слишком бессвязная и скучная.

- Ой-ёй-ёй, миссис Корниш, мой папка был мозговитый человек. Не говорите мне, что он написал скучную книгу.

- Именно это я вам и говорю.

- А я слыхал, что в ней было много всякого про разных важных людей, правительство, все такое - про ихние похождения в юности, и они не хотели, чтобы это стало всем известно.

- Я ничего подобного не помню.

- Это вы так говорите. Не хочу вас обижать, но, может, это заговор. Я слыхал, что много кто хотел эту книгу напечатать.

- Ее видели несколько издателей и решили, что она им не подходит.

- Жареные факты, э?

- Нет, просто издатели решили, что книги из этого не выйдет.

- У вас есть их письма, чтобы это доказать?

- Мистер Кроттель, ваша настойчивость неуместна. Слушайте меня: человек, которого вы безо всяких доказательств называете своим отцом, оставил машинописную копию книги непосредственно профессору Холлиеру и мне. И у меня есть его письмо, где об этом говорится. Мы должны были распорядиться книгой по собственному усмотрению, и мы ею распорядились. Больше говорить не о чем.

- Я хочу видеть эту книгу.

- Это невозможно.

- Тогда мне придется принять меры.

- Какие меры?

- Законные! Я имел дело с законом и знаю свои права. Я наследник. Вы думаете, что крепко сидите, а это, может, вовсе и не так.

- Конечно, вы можете прибегнуть к закону, если считаете нужным. Но если вы надеетесь заработать на этой книге, то я могу сразу сказать, что вас ждет разочарование. Простите, наш разговор окончен.

- Хорошо. Будь по-вашему. Мой законный представитель с вами свяжется.

Кажется, Мария победила. Артур всегда говорил: если тебе угрожают законом, соглашайся, пусть подают в суд. Такие разговоры – как правило, блеф.

Но Мария была неспокойна. Когда вечером пришел Даркур, она приветствовала его давней фразой:

- Парлабейн вернулся.

Это было эхо слов, которые – с разной степенью огорчения – повторяли многие люди два года назад, когда Джон Парлабейн в монашеской рясе вернулся в университет. Многие помнили его, многие слыхали легенды о нем: блестяще способный философ, он задолго до того покинул университет в результате неблаговидной истории - старой и вечно новой - и некоторое время болтался по свету, хитроумно сея раздоры и нарушая закон. Он сбежал из английского монашеского Ордена священной миссии, и Орден, судя по всему, не горел желанием заполучить его обратно. После бегства он всплыл в колледже Св.Иоанна и Св.Духа (неофициально именуемого «Душок»). Примерно через год он покончил с собой, оставив записку, в которой со смаком признавался в убийстве профессора Эркхарта Маквариша (чудовищно тщеславного человека с очень странными сексуальными вкусами). Мария, Даркур, Холлиер и многие другие надеялись, что Парлабейн окончательно отошел в историю. Но Мария не устояла перед искушением - открыть новую главу этой истории подлинно театральным жестом.

Даркур выказал подобающие случаю удивление и расстройство. Когда Мария объяснила, в чем дело, он заметно успокоился.

- Решение простое, - заметил он. - Отдай ему рукопись книги. Она тебе не нужна. Пускай он сам убедится, что с ней ничего нельзя сделать.

- Не выйдет.

- Почему?

- У меня ее нет.

- Что ты с ней сделала?

- Выбросила.

Вот теперь Даркур по-настоящему ужаснулся.

- Что ты сделала?! – взревел он.

- Я думала, она уже никому не нужна. И бросила ее в мусоропровод.

- Мария! И ты еще называешь себя ученым! Ты что, забыла первую заповедь ученого: никогда ни при каких обстоятельствах ничего не выбрасывать?

- Зачем она мне нужна была?

- Вот теперь ты знаешь, зачем! Ты сама связала себя по рукам и ногам и предала в руки этому человеку. Как ты теперь докажешь, что книга ничего не стоила?

- Если он пойдет в суд? Можно будет вызвать кого-нибудь из тех издателей. Они скажут, что книга никуда не годилась.

- Ну да, ну да. Могу себе представить. «Скажите пожалуйста, мистер Баллантайн, когда вы читали эту книгу?» «А? Нет, я не читаю книги сам. Я отдал ее одному из своих редакторов». «Прекрасно. Этот редактор вручил вам письменный отчет?» «Нет. В этом не было необходимости. Она лишь просмотрела книгу и сказала, что это безнадежно. Как я и подозревал. Я, конечно, и сам заглянул в книгу, но мельком». «Благодарю вас, мистер Баллантайн. Как видите, господин судья и господа заседатели, нет доказательств, что книга подверглась серьезному профессиональному рассмотрению. Разве шедевры жанра, именуемого le roman philosophe, можно оценить по достоинству при столь беглом знакомстве?» Каждого из твоих свидетелей-издателей будут по очереди вызывать для дачи показаний, и каждый раз тебе придется выслушивать один и тот же диалог. Адвокат Кроттеля может утверждать что угодно относительно книги – что это шедевр философской мысли, что это ядовитое обличение разврата в высших эшелонах власти. Абсолютно что угодно. Он скажет, что вы с Холлиером завидовали научным способностям Парлабейна и не дали ходу его книге под тем предлогом, что Парлабейн - сознавшийся убийца. Адвокат споет арию про Жана Жене, гениального писателя и преступника, и завяжет его вместе с Парлабейном розовыми бантиками. Мария, ты влипла по самые уши.

- От твоих разговоров мало толку. Что нам делать? Может, как-то избавиться от Кроттеля? Уволить его?

- Глупая! Ты что, не знаешь – наша удивительно подробная Хартия прав и свобод запрещает увольнять кого бы то ни было, особенно если этот человек отравляет тебе жизнь. Да адвокаты Кроттеля тебя распнут. Слушай, дитя мое, тебе нужно посоветоваться с самым лучшим законником, причем как можно быстрее.

- А где нам его искать?

- Пожалуйста, не говори «нам». Я не имею никакого отношения к этой передряге.

- Но ты же мой друг!

- Быть твоим другом - тяжелый труд.

- Понятно. Друг до первого дождя.

- Не капризничай. Конечно, я с тобой. Но должен же я излить душу. Между прочим, мне и без этой истории хватает забот – с чертовой оперой, которую затеял Артур. Она меня с ума сведет! Знаешь чего?

- Нет, что?

- Мы откусили слишком много и теперь не успеем разжевать. Мы обещали поддержать Шнак в работе над оперой. Я еще не встречался со Шнак лицом к лицу, но успел наслушаться всяких ужасов. И, конечно, я решил посмотреть, что там в этих Гофмановских бумагах. С этого надо было начинать, но Артур бросился вперед очертя голову. Так что я посмотрел. И знаешь чего?

- Послушай, что ты меня все время спрашиваешь, знаю ли я чего? Это очень неграмотно и недостойно тебя. Ну, ну, не обижайся. Так что?

- Сущая ерунда. В бумагах нет либретто. Там есть всего несколько слов, примерно описывающих текст, который должен соответствовать музыке. Вот.

- И что же?

- А то, что нам придется найти либретто. Или сочинить. Либретто в манере начала девятнадцатого века. И откуда мы его возьмем?

Мария решила, что пора доставать виски. Они с Даркуром предавались унынию и изливали свои беды глубоко заполночь. Мария выпила только одну рюмку, а Даркур - несколько. Ей пришлось вывести его на улицу и запихать в такси. К счастью, полночь уже минула, и ночной консьерж сменился с поста.

4

 

Симон Даркур плохо спал и проснулся с похмельем. Он стал ругать себя – гораздо суровей, чем это делал бы мирянин. Без сомнения, он слишком много пьет. Он отказывался называть это «алкогольной зависимостью», как диктует современная социология. Он сказал себе, что становится пьяницей, а пьяница-священник – самый отвратительный вид пьяниц.

Оправдания? Да, конечно, он мог бы найти кучу оправданий. Фонд Корниша и святого до бутылки доведет. Вот ведь туполобая компашка подобралась! Причем во главе с Корнишем, которого финансовый мир считает таким идеалом осмотрительности. Но какие бы ни были у Даркура оправдания, он не должен стать пьяницей.

Эта история с якобы сыном Парлабейна может попортить много крови. Даркур кое-как проглотил завтрак – насильно заставляя себя, именно потому, что пьяницы обычно не завтракают – и позвонил знакомому частному детективу, который был ему кое-чем обязан. Симон мытьем и катаньем дотащил его способного сына до получения степени бакалавра. У детектива были очень полезные связи. Потом Симон поговорил по телефону с Уинтерсеном, завкафедрой музыковедения, не подчеркивая своего беспокойства из-за отсутствующего либретто, но пытаясь осторожно выяснить, что знает об этом Уинтерсен. Завкафедрой не волновался. Возможно, соответствующие бумаги попали в другое место или были внесены в каталог под другим именем – скорее всего, под именем либреттиста, которым, по-видимому, был Джеймс Робинсон Планше. Ни завкафедрой, ни Даркур никогда не слыхали о Планше, но они кружили по рингу в привычной для ученых манере – каждый пытался выяснить, что знает другой. От их возни в воздух поднялось облако незнания, которое, что опять-таки характерно для ученых, их успокоило. Они договорились о времени встречи Даркура с мисс Хюльдой Шнакенбург.

Когда договоренное время настало, Даркур и завкафедрой прохлаждались в многооконном кабинете минут двадцать.

- Сами теперь видите, - сказал Уинтерсен. – Ни от кого другого я бы ничего подобного не потерпел. Но, как я вам говорил, Шнак – особый случай.

Особо неприятный, подумал Даркур. Наконец дверь открылась, Шнак вошла и села, не дожидаясь ни приветствия, ни приглашения.

- Она сказала, что вы хотите меня видеть.

- Не я, Шнак, а профессор Даркур. Он представляет Фонд Корниша.

Шнак ничего не сказала, лишь полоснула Даркура взглядом – возможно, злобным. Ее вид не так выбивался из привычного ряда, как ожидал Даркур, но, несомненно, в кабинете завкафедрой она представляла собой необычное зрелище. Дело было даже не в неряшливой и давно не стиранной одежде; многие студентки, по модной идеологии того времени, из принципа ходили в затрапезном и грязном. Немытость Шнак была не протестом против чего-либо, а настоящей грязью. Шнак выглядела чудовищно антисанитарной, больной и слегка сумасшедшей. Грязные волосы сосульками свисали на острую крысиную мордочку. Глаза почти закрылись – Шнак подозрительно щурилась, и от этого у нее на лице появились морщины в самых неправдоподобных местах, какие в наше время не часто увидишь даже у древних старух. Грязный свитер когда-то принадлежал мужчине; на локтях вязка протерлась и распустилась. Под свитером были грязные джинсы – опять-таки грязные не модной грязью бунтарской юности, в которой есть определенное кокетство. Джинсы Шнак были грязны по-настоящему, до омерзения: в паху расплывалось большое желтое пятно. Довершали картину поношенные кроссовки без шнурков, на босу ногу. Девушка была очень грязна, но не агрессивно грязна – не как обыватель, желающий своим видом сделать некое заявление. В ней не было ничего поражающего взгляд. Если можно так выразиться, она выделялась именно своей непримечательностью: встретив ее на улице, Даркур, скорее всего, не обратил бы внимания. Но увидев, на кого Фонд собирается поставить большие деньги, Даркур похолодел.

- Мисс Шнакенбург! Надо полагать, мистер Уинтерсен сказал вам, что Фонд Корниша обдумывает возможность представить на сцене обработанную вами оперу Гофмана?

- Зовите меня Шнак. Да. Чокнутая затея, но деньги ихние.

Голос был сухой, сварливый.

- Верно. Но вы понимаете, что без полного сотрудничества с вашей стороны это будет невозможно?

- Угу.

- И Фонд может на вас рассчитывать?

- Наверно.

- Директорам Фонда потребуется более полная уверенность. Вы ведь все еще несовершеннолетняя?

- Не-а. Мне девятнадцать.

- Вы молоды для работы над диссертацией. Я думаю, что мне следует поговорить с вашими родителями.

- Без толку.

- Почему?

- Они ни хрена в этом не смыслят.

- В музыке? Я говорю об ответственности. Нам нужна какая-то гарантия, что вы выполните свои обязательства. Я хочу получить согласие ваших родителей.

- Они считают, что музыкант – это тот, кто играет на органе в церкви.

- Но они согласятся на наш проект, как вы думаете?

- Откуда мне знать? Я только за себя отвечаю. Но если им пообещать денег, они, скорее всего, за них ухватятся.

- Мы собираемся выделить грант, который покроет все ваши расходы – на жизнь, на обучение, все, что может потребоваться. Вы примерно представляете, какая сумма вам понадобится?

- Я могу жить, не тратя ничего. Или завести какие-нибудь дорогие привычки.

- Нет, мисс Шнакенбург, этого вы не можете. Мы будем тщательно следить за расходами. По всей вероятности, я буду сам их контролировать, и при малейшем намеке на упомянутые вами дорогие привычки наше сотрудничество закончится.

- Шнак, вы же сказали мне, что оставили все эти глупости, - вмешался Уинтерсен.

- Да. В общем, оставила. У меня темперамент неподходящий.

- Рад слышать, - заметил Даркур. – Скажите – мне просто интересно – вы бы стали работать над этим проектом, над оперой, если бы вам не дали гранта?

- Да.

- Но, насколько я понимаю, вас интересуют самые современные направления в музыке. Откуда эта страсть к началу девятнадцатого века?

- Ну, не знаю, она меня вроде как захватила. Все эти чудики.

- Ну хорошо, а что бы вы делали, если бы вам не дали грант?

- Какую-нибудь работу. Все равно, что.

Даркуру надоело ее равнодушие.

- Вы бы стали, например, играть на пианино в борделе?

Шнак слегка оживилась – впервые за всю беседу. Она расхохоталась – сухим, пыльным смехом.

- Проф, вы в каком году живете? Теперь в борделях нету пианино. Сплошной хай-фай и электроника. И девочки то же самое. Сходите как-нибудь, освежите память.

Важнейшее умение для преподавателя – не показывать студентам, что их оскорбления тебя задели. Надо выждать и сквитаться с ними, когда настанет удачный момент. Даркур продолжал невозмутимым, шелковым тоном:

- Мы хотим, чтобы у вас было время для работы над оперой, чтобы вы не беспокоились о заработке. Но вы все проблемы учли? Например, в этих бумагах нет ничего похожего на либретто.

- Это меня не колышет. Кто-нибудь пускай его найдет. Мое дело – музыка. И только музыка.

- А вам достаточно будет этих нот? Я не специалист, но мне кажется, что для завершения оперы на основе одних набросков и грубых планов нужна потрясающая страсть к своему делу.

- Вам кажется, говорите?

- Да, мне так кажется. Позвольте вам напомнить, что решение еще не принято. Если ваши родители вас не поддержат, если вы так равнодушны к деньгам и той пользе, которую они могут принести вашей работе – мы ни в коем случае не будем вам навязываться.

Тут вмешался Уинтерсен.

- Слушайте, Шнак, не будьте дурой. Это для вас огромный шанс. Вы ведь хотите быть композитором? Вы мне сами говорили.

- Угу.

- Тогда советую понять вот что: Фонд Корниша и наша кафедра предлагают вам невероятный шанс, огромную ступень в карьере, способ привлечь к себе необходимое внимание. Многие великие музыканты прошлого отдали бы десять лет жизни за такую возможность. Еще раз повторю: не будьте дурой.

- Херня.

Даркур решил, что настало время для рассчитанной вспышки гнева.

- Знаете что, Шнак! Не смейте со мной так разговаривать. Помните, что даже Моцарту прилетало по заднице, когда он вел себя невежливо. Решайте. Нужна вам помощь или нет?

- Угу.

- Не угукайте. Нужна или нет?

- Да, нужна.

- Нет, я жду волшебного слова. Ну же, Шнак – вы наверняка его слыхали когда-нибудь, ну хоть в далеком прошлом.

- Ну… пожалуйста.

- Вот это уже больше похоже на дело. И впредь продолжайте в том же духе. Я вам сообщу о нашем решении.

Когда Шнак ушла, завкафедрой не скрыл своей радости.

- Какое наслаждение! – сказал он. – Я уже давно хотел с ней так поговорить, но вы же знаете, нам нужно соблюдать осторожность со студентами: того и гляди накатают жалобу в попечительский совет. Но деньги все еще дают кое-какую власть. Где вы научились укрощать диких зверей?

- В молодости поработал на паре неблагополучных приходов. Шнак вовсе не так крута, как пытается нам внушить. Она недоедает, да и ест в основном всякую дрянь. Надо полагать, она когда-то принимала наркотики, а сейчас – я не удивлюсь, если она пьет. Но что-то симпатичное в ней есть. Если она гений, то это гений в полном соответствии с великой традицией романтизма.

- Я надеюсь.

- Думаю, Гофману она бы понравилась.

- Я мало знаю о Гофмане. Это не моя эпоха.

- Он весьма соответствует великой традиции романтиков. Он как писатель был одним из вдохновителей немецкого романтизма. Но в великой традиции романтиков есть аспекты, без которых в наше время лучше обойтись. Шнак придется это усвоить.

- А она научится этому от Гофмана? Это совсем не тот учитель, которого я бы для нее выбрал.

- А кого бы вы выбрали? Удалось вам заполучить того научного руководителя, которого вы хотели?

- Я буду завтра звонить ей за границу. Я постараюсь быть как можно более убедительным, а это может занять некоторое время. Надеюсь, счет за телефон я могу отправить вам?

Это замечание убедило Даркура, что у завкафедрой обширный опыт работы с различными фондами.

Comments

[seelowe.livejournal.com]

спасибо за комментарий у el-lagarto.
и перевод)

[oryx_and_crake]

Вам спасибо! Очень жаль, что Дэвиса у нас не знают так, как он того заслуживает.