Албанская девственница III

[oryx_and_crake]

Часть 1
Часть 2

Я приехала в Викторию, потому что дальше нельзя было убраться от города Лондона в провинции Онтарио – разве что выехать из страны. В Лондоне мой муж Дональд и я сдавали квартиру в полуподвале нашего дома супружеской паре - Нельсону и Сильвии. Нельсон изучал английский язык и литературу в университете, а Сильвия работала медсестрой. Дональд был врачом-дерматологом, а я писала диссертацию по Мэри Шелли. Диссертация двигалась вяло. Я познакомилась с Дональдом, придя к нему лечиться - у меня была сыпь на шее. Он был на восемь лет старше меня - высокий, веснушчатый, легко краснеющий. Он был умнее, чем выглядел. Дерматолог видит и горе, и отчаяние, хотя беды, приводящие к нему людей, ничто в сравнении с опухолями и забитыми артериями. Он видит, как тело бунтует против самого себя. Он видит подлинное несчастье. Он становится свидетелем того, как кучка раздраженных клеток решает судьбу человека и его любви. У Дональда развилась особая доброта – осторожная, безличная. Он сказал, что моя сыпь, скорее всего, вызвана стрессом, и я стану просто замечательной женщиной, стоит мне только разобраться со своими проблемами.

 

Мы пригласили Нельсона и Сильвию к нам наверх, на ужин, и Сильвия рассказала про маленький городок на севере провинции Онтарио, откуда они оба были родом. Она сказала, что Нельсон всегда был самым умным у них в классе, и в школе тоже, и наверняка во всем городе. Когда она это сказала, Нельсон поглядел на нее с холодным и убийственным выражением лица - весь его вид говорил, что он с бесконечным терпением и лишь крохотной толикой любопытства ждет дальнейших объяснений. Сильвия засмеялась и сказала, что она, конечно, пошутила.

Когда Сильвия работала в больнице в позднюю смену, я иногда приглашала Нельсона к нам на ужин – не парадный, повседневный. Мы уже привыкли к его молчанию, своеобразным манерам за столом и тому, что он не ест рис, лапшу, баклажаны, оливки, креветки, сладкий перец, авокадо и наверняка еще кучу всего, потому что ничего из этого не ели в его родном городке в северном Онтарио.

Нельсон выглядел старше своих лет. Он был коротенький и плотный, с землистой кожей, и никогда не улыбался - на его лице лежала тень взрослого презрения ко всему и легко вспыхивающая воинственность: казалось, что он хоккейный тренер или умный, необразованный, справедливый и любящий крепкие словечки бригадир на стройке, а не застенчивый двадцатидвухлетний студент.

В любви он, однако, не был застенчив. Я обнаружила, что он изобретателен и полон решимости. Мы взаимно соблазнили друг друга, и это был первый адюльтер для нас обоих. Однажды на вечеринке кто-то сказал при мне: одно из преимуществ брака – в том, что можно заводить настоящие любовные связи. Ведь любовная связь человека, не состоящего в браке, всегда может обернуться простым ухаживанием. У меня эти слова вызвали глубокое отвращение – мне было страшно верить, что жизнь может быть такой унылой и бессмысленной. Но стоило мне самой завести отношения с Нельсоном, и я ежеминутно изумлялась. В нашей связи не было ничего унылого или бессмысленного – лишь безжалостная, ясная тяга друг к другу и холодный блеск измены.

Нельсон первым признал существующее положение вещей. Однажды он повернулся на спину в постели и сказал хрипло и вызывающе:

- Нам придется уехать.

Я решила, что он имеет в виду себя и Сильвию - что они не могут дальше жить у нас в доме. Но оказалось, что он говорит про себя и меня. Конечно, мы с ним говорили «мы», когда речь шла о наших встречах, наших совместных прегрешениях. Теперь это «мы» зазвучало в разговоре о совместном решении - быть может, о совместной жизни.

Моя диссертация должна была повествовать о поздних, никому не известных романах Мэри Шелли. «Лодор», «Перкин Уорбек», «Последний человек». Но на самом деле меня больше интересовала жизнь Мэри до того, как она усвоила печальные уроки и, препоясав чресла, взялась за воспитание сына, готовя его к роли баронета. Я наслаждалась, читая про других женщин, которые ненавидели Мэри, завидовали ей или шли вместе с ней по жизни: Гарриет, первая жена Шелли; Фэнни Имлей, единоутробная сестра Мэри, возможно, влюбленная в самого Шелли; и сводная сестра Мэри, Мэри Джейн Клермонт, которая взяла имя Клэр (став моей тезкой) и присоединилась к Мэри и Шелли во время их невенчанного медового месяца, чтобы удобней было продолжать гоняться за Байроном. Я часто рассказывала Дональду про импульсивную Мэри, женатого Шелли и их встречи на могиле матери Мэри; про самоубийства Гарриет и Фэнни и про упорство Клэр, которая родила ребенка от Байрона. Но при Нельсоне я даже не упоминала о них – в основном оттого, что нам с ним некогда было разговаривать. И еще я не хотела создать у него впечатление, что как-то утешаюсь или вдохновляюсь этой неразберихой любви, отчаяния, предательства и чрезмерной театральности. Мне и самой не хотелось так думать. Кроме того, Нельсон не увлекался ни девятнадцатым веком, ни романтизмом. Он сам так сказал. Он сказал, что хотел бы заниматься «разгребателями грязи»[1]. Возможно, это была шутка.

Сильвия поступила не как Гарриет. Литература не служила ей учебником жизни и не сдерживала ее порывов. Узнав о происходящем, Сильвия пришла в ярость.

- Ты омерзительный кретин, - сказала она Нельсону.

- Ты двуличная стерва, - сказала она мне.

Мы сидели вчетвером в нашей гостиной. Дональд закончил чистить и набивать трубку, утрамбовал табак, поджег его, покачал трубку в руках, осмотрел, затянулся, снова прикурил - это выглядело так кинематографически, что мне стало за него стыдно. Потом он положил в чемоданчик несколько книг и последний выпуск журнала «Маклинс», забрал бритву из ванной и пижаму из спальни и ушел.

Выйдя из нашего дома, он тут же направился в квартиру молодой вдовы, что трудилась в его клинике на должности секретарши. В письме, которое Дональд написал мне впоследствии, он объяснял, что видел в ней лишь друга до той самой ночи, когда его внезапно осенило, какое наслаждение - любить добрую, разумную, неперекореженную женщину.

Сильвии надо было на работу к одиннадцати утра. Нельсон обычно провожал ее до  больницы – машины у них не было. Но сегодня она заявила ему, что охотней пройдется по улице в обществе скунса.

Так мы с Нельсоном остались вдвоем. Сцена вышла гораздо короче, чем я ожидала. Нельсон был мрачен, но явно испытывал облегчение. Я же думала о том, как рассыпаются в прах романтические представления о непреодолимой силе, тянущей людей друг к другу, о блаженстве и муке любви, но знала, что говорить об этом вслух не стоит.

Мы прилегли на кровать поговорить о своих планах и вместо этого занялись любовью – по привычке. Среди ночи Нельсон проснулся и решил, что ему лучше уйти вниз, к себе в спальню.

Я встала в темноте, оделась, собрала чемодан, написала записку, дошла до телефона-автомата на углу и вызвала такси. Я уехала в Торонто поездом, который отправлялся в шесть утра, а там пересела на поезд до Ванкувера. Ехать по железной дороге дешевле, если пассажир готов провести три ночи в сидячем положении, как я.

И вот я сидела печальным расхлябанным утром в вагоне поезда, который как раз спускался по крутым склонам каньона Фрейзера в промозглую долину реки Фрейзер, где дым висел над волглыми домишками, бурыми лозами, колючими кустами и жмущимися друг к другу овцами. Переворот в моей жизни пришелся на декабрь. Рождество для меня отменили. Вместо зимы с сугробами, сосульками и бодрящими метелями мне выдали расплывчатый сезон дождя и слякоти. Я страдала от запора. Я знала, что у меня дурно пахнет изо рта. У меня затекли руки и ноги, и я окончательно пала духом. И не подумала ли я тогда: «Разве не глупо менять одного мужчину на другого, если по большому счету самое важное в жизни – возможность выпить нормального кофе и чтобы было где вытянуть ноги?» Не подумала ли я тогда, что даже окажись Нельсон сейчас рядом со мной, он превратился бы в серолицего незнакомца, чье уныние и беспокойство лишь усугубляют мое уныние и мое беспокойство?

Нет. Нет. Нельсон для меня всегда останется Нельсоном. Его кожа, его запах, его глаза, словно толкающие взглядом, для меня не изменились. Почему-то при мыслях о Нельсоне мне в первую очередь приходила в голову его внешность, а при мыслях о Дональде – его внутренние трепетания, его сочувствие, его выработанная доброта и тщательно скрываемая неуверенность, о которой я выведывала хитростью и пилежкой. Если бы я могла собрать воедино свою любовь к этим двоим и устремить его на одного человека, я была бы счастливой женщиной. Если бы я могла любить всех людей в мире так же досконально, как любила Нельсона, и так же спокойно, платонически, как я теперь любила Дональда, я была бы святой. Но вместо этого я нанесла двойной удар – как предательница и блудница.

 

 

Вот мои постоянные покупатели, ставшие чем-то вроде друзей: женщина средних лет, сертифицированный бухгалтер, предпочитавшая, однако, книги вроде «Шесть философов-экзистенциалистов» и «Смысл смысла»; государственный служащий из аппарата провинции, который заказывал роскошные дорогие порнографические издания, о каких я раньше и не знала (изысканные сплетения в стиле восточных гравюр или этрусских ваз казались мне вычурными и неинтересными по сравнению с простыми, действенными ритуалами, которые были в ходу у нас с Нельсоном и которых мне так не хватало); нотариус, живущий в комнатах позади своей конторы в начале Джонсон-стрит («Я живу в трущобах, - сказал он мне. – Иногда по ночам мне кажется, что сейчас из-за угла высунется здоровенный мужик и заорет: "Стелла-а-а-а!"»); и наконец, женщина, которую, как я позже узнала, звали Шарлоттой – нотариус прозвал ее «герцогиня». Все эти люди не питали особой симпатии друг к другу; в самом начале я попыталась разговорить бухгалтершу с нотариусом, но ничего не вышло.

- Терпеть не могу особ женского пола с морщинистыми накрашенными лицами, - сказал нотариус в свой следующий визит. - Надеюсь, сегодня она у вас не притаилась где-нибудь за углом.

Бухгалтер в самом деле чересчур ярко раскрашивала свое худое, интеллигентное, пятидесятилетнее лицо. Брови у нее выходили как два мазка китайской туши. Но уж кто бы говорил такое, только не нотариус, у которого были желтые от никотина пеньки зубов и осповатые щеки.

Бухгалтер же сказала, словно догадавшись о критических замечаниях в свой адрес и мужественно сбрасывая их со счетов:

- У меня создалось впечатление, что этот человек несколько поверхностен.

«На этом я, пожалуй, закончу попытки сводничать, - написала я Дональду. - И вообще, кто я такая, чтобы решать судьбы людей?» Я писала Дональду все время – про магазин, про город и даже про свои собственные трудно выразимые чувства, как могла. Дональд жил с Хелен, секретаршей. Я также писала Нельсону, который, возможно, жил один (а возможно, и нет) или воссоединился с Сильвией (а возможно, и нет). Я, впрочем, не думала, что он с ней воссоединился. Я полагала, что она считает определенное поведение непростительным и разрыв - окончательным. Нельсон переехал. Я нашла его новый адрес в лондонском телефонном справочнике в городской библиотеке. Дональд, хоть и не сразу, начал отвечать мне. Он писал безличные, умеренно интересные письма о наших общих знакомых, о том, что происходит у него в клинике. Нельсон не писал вовсе. Я начала посылать заказные письма. Теперь я по крайней мере знала, что он их получает.

Шарлотта и Гюрджи, вероятно, пришли ко мне в магазин вместе, но я поняла, что они вдвоем, лишь когда они уже собрались уходить. Шарлотта была отяжелевшая, бесформенная, но двигалась она стремительно; у нее было розовое лицо, ярко-синие глаза и обилие сверкающих белых волос, по-девичьи распущенных волной на плечи. День выдался теплый, но на Шарлотте был плащ из темно-серого бархата с потертой опушкой из серого меха – он уместно смотрелся бы на сцене, а может, и происходил из театральной костюмерной. Под плащом виднелись свободная белая рубашка и клетчатые слаксы из шотландки. Широкие голые пыльные ступни были обуты в сандалии. Шарлотта звякала на ходу, словно под плащом скрывались доспехи. Когда она потянулась за книгой, я поняла, что звякали браслеты. Множество браслетов, широких и узких, сверкающих и черненых. Некоторые были усажены большими квадратными камнями цвета жженого сахара или крови.

- Вы подумайте, эту старую шарлатанку еще не списали в расход, - сказала она, словно продолжая разговор, в котором мы с наслаждением перемывали чужие косточки.

У нее в руках была книга Анаис Нин.

- Не обращайте на меня внимания, - сказала она. – Я говорю ужасные вещи. На самом деле я к ней хорошо отношусь. Вот его терпеть не могу.

- Генри Миллера? – спросила я, постепенно впадая в ее манеру разговора.

- Точно.

Она принялась рассуждать про Генри Миллера, Париж, Калифорнию – сварливым и энергичным тоном, в котором звучала любовь. Казалось, что она близко знакома с этими людьми или по крайней мере долго жила рядом с ними. Наконец я наивно спросила ее, так ли это.

- Нет, нет. Просто у меня такое чувство, что я их всех хорошо знаю. Не лично. Впрочем, нет, лично. Да, лично. Как еще можно знать человека? То есть, я не встречала их лицом к лицу. Но в книгах? Ведь они именно к этому стремятся, разве нет? Я их знаю. Я знаю их так близко, что они наводят на меня тоску. Как с любым человеком. Вы согласны?

Она перешла к столу, где у меня были разложены книги издательства «New Directions»[2].

- Это, значит, новенькое. О боже, - сказала она, округляя глаза при виде фотографий Гинсберга, Корсо и Ферлингетти. Она принялась читать - так внимательно, что я приняла ее следующие слова за прочитанную вслух цитату из какого-нибудь стихотворения.

- Я тут шла и увидела вас, - она положила книгу на стол, и я поняла, что она обращается ко мне. - Увидела, как вы тут сидите, и подумала, что такой молодой женщине, наверно, хочется по временам выйти на улицу, подышать воздухом. Я вот думаю - может, вы возьмете меня на работу? Я бы тут сидела, а вы бы тогда могли погулять.

- Я бы с удовольствием… - начала я.

- Я вовсе не глупа. Я на самом деле много знаю. Спросите меня, кто написал «Метаморфозы» Овидия. Ничего, вам не обязательно смеяться.

- Я бы с удовольствием, но я не могу себе позволить нанять продавца.

- Ну что ж. Вы в своем праве. У меня вовсе не шикарный вид. И я наверняка все испорчу. Начну препираться с людьми, если они захотят купить паршивую книжку.

Судя по виду, мой отказ ее не сильно разочаровал. Она взяла с полки «Авокадо-пустышку» и сказала:

- Вот! Я не могу не купить эту книгу, просто из-за названия.

Она тихо свистнула, и человек, к которому, по-видимому, был обращен этот свист, поднял взгляд от стола с книгами на другом конце магазина. Я заметила этого мужчину раньше, но не поняла, что он пришел вместе с моей собеседницей. Я решила, что он просто прохожий - такие порой забредали ко мне с улицы и стояли, озираясь, словно пытались понять, куда это они попали и для чего нужны все эти книги. Не пьяница, не уличный попрошайка, и определенно не опасный элемент - просто очередной неразговорчивый немолодой человек в поношенной одежде; эти люди кажутся такой же частью города, как стаи голубей, и так же движутся с места на место в пределах одного четко очерченного района, никогда не глядя встречным в лицо. На нем был плащ до щиколоток из какого-то блестящего прорезиненного материала цвета печенки и коричневая бархатная шапочка с кисточкой. Такую шапочку мог бы носить в английском фильме старый чудаковатый ученый или священник. Да, между этими двумя, женщиной и мужчиной, было определенное сходство – оба были одеты в костюмы, словно списанные из театра. Но вблизи становилось заметно, что он на много лет старше нее. Длинное желтоватое лицо, табачно-коричневые глаза с опущенными уголками, неопрятные усы подковой. Едва заметные следы не то былой красоты, не то былого могущества. Угасшая ярость. Он пришел к ней по свистку – казалось, полу-серьезно, полушутя, - и встал рядом, немой и полный достоинства, как пес или осел, пока женщина готовилась платить за книгу.

В это время правительство Британской Колумбии ввело налог с продаж на книги. В данном случае налог составил четыре цента.

- Я не могу этого заплатить, - сказала она. – Налог на книги! Я считаю, это аморально. Я скорее готова сесть в тюрьму. Вы согласны?

Я согласилась. Я не стала указывать ей - как указала бы в разговоре с любым другим человеком - что даже если она и не заплатит этот налог, магазину все равно придется его платить.

- Правда, я говорю ужасные вещи? – сказала она. - Видите, что это правительство делает с людьми? Оно превращает их в ораторов.

Она положила книгу в сумку, так и не доплатив четыре цента. В дальнейшем она тоже никогда не платила налог.

Я описала эту парочку в разговоре с нотариусом. Он сразу понял, о ком идет речь.

- Я зову их «герцогиня и алжирец». Я ничего не знаю об их истории. Мне кажется, он террорист, который вышел на пенсию. Они ходят по городу и возят за собой тележку, как старьевщики.

 

 

Я получила записку с приглашением на воскресный ужин. Подпись гласила «Шарлотта», без фамилии, но слова и почерк были весьма церемонными.

 

Я и мой супруг Гюрджи имеем удовольствие пригласить…

 

До того я не желала получать никаких подобных приглашений и даже расстроилась бы, если бы получила. Но этому письму я обрадовалась так, что сама удивилась. Знакомство с Шарлоттой положительно сулило что-то интересное: она была не похожа на всех остальных людей, которых я хотела видеть только в магазине.

Многоквартирный дом, в котором они жили, стоял на Пандора-стрит. Он был покрыт горчичного цвета штукатуркой. Крохотный вестибюль с кафельными стенами показался мне похожим на общественный туалет. Впрочем, в нем не пахло, и квартира была не особенно грязная, просто в ней царил чудовищный беспорядок. У стен высились стопки книг. Сами стены были завешаны узорчатой тканью, которая спадала складками, скрывая обои. На окнах висели бамбуковые жалюзи, а на лампочках - самодельные абажуры из цветной бумаги, наверняка легковоспламеняющейся.

- Как мило, что вы пришли! – вскричала Шарлотта. – Мы боялись, у вас найдутся дела поинтересней, чем навещать старых и скучных нас. Куда бы вас посадить? Можно сюда, - она сняла пачку старых журналов с плетеного кресла. - Вам удобно? Плетеная мебель издает такие интересные звуки. Иногда я сижу тут одна, и это кресло вдруг начинает скрипеть и трещать, как будто в нем кто-то ерзает. Я бы могла сказать, что это привидение, но я не умею верить во всю эту ерунду. Я пробовала.

Гюрджи налил нам всем сладкого белого вина. Мне - в пыльный бокал на ножке, Шарлотте – в стеклянный стакан, а себе в пластиковый. Казалось, что в крохотной нише-кухоньке, где были кое-как, кучами навалены продукты, кастрюли и посуда, невозможно ничего приготовить - но оттуда вкусно пахло жареной курицей, и скоро Гюрджи принес первое блюдо – нарезанные кружочками огурцы на тарелках и йогурт в плошках. Я села в плетеное кресло, а Шарлотта – в единственное мягкое. Гюрджи сидел на полу. Шарлотта была все в тех же брюках и в розовой футболке, облегающей ничем не поддерживаемую грудь. Ногти на ногах она выкрасила под цвет футболки. Каждый раз, как она брала кусок огурца, браслеты звякали о край тарелки. (Мы ели руками.) Гюрджи был в той же шапочке и в темно-красном халате из шелковистой материи. Из-под халата виднелись брюки. Халат был покрыт пятнами, которые сливались с узором.

После огурцов мы стали есть курицу, приготовленную с изюмом, в золотистых пряностях, и еще – хлеб из кислого теста и рис. Мне и Шарлотте выдали вилки, а Гюрджи подбирал рис хлебом. Я часто вспоминала тот ужин в последующие годы, когда такая манера непринужденно сидеть, непринужденно есть, и такие блюда, и даже такой стиль обстановки и царящий вокруг хаос стали в какой-то степени привычны и более того, вошли в моду. Мои  знакомые (и я сама тоже) побросали (на время) обеденные столы, наборы одинаковых бокалов, и частично даже столовые приборы и стулья. Когда меня принимали в гостях в этом стиле или я сама пыталась принимать гостей, я всегда вспоминала о Шарлотте и Гюрджи - о жизни на грани истинной нищеты, о рискованной подлинности, отличавшей их от более поздних имитаций. Но в то время все это было мне в новинку; я была в восторге, и вместе с тем робела. Я надеялась достойно пройти испытание экзотикой, но в то же время надеялась, что меня не будут очень уж сильно испытывать.

Скоро на свет выплыла Мэри Шелли. Я перечислила названия ее последних романов, и Шарлотта мечтательно повторила:

- Пер-кин Уор-бек. Это не он… не он выдавал себя за одного из двух маленьких принцев, которых убили в Тауэре?

Кроме нее, я не встречала ни одного человека - кроме профессиональных историков, специалистов по эпохе Тюдоров – который бы это знал.

- Из этого вышел бы фильм, - сказала она. - Верно ведь? Я вот всегда думаю о таких самозванцах - кем они себя считают на самом деле? Может, они искренне верят, что они - те, за кого себя выдают? А ведь правда, жизнь Мэри Шелли тоже как кино? Удивительно, что про нее до сих пор ничего не сняли. Кто из актрис подойдет на роль Мэри? Впрочем, нет. Давайте начнем с Гарриет. Кто будет играть Гарриет?

Она оторвала кусок золотистой курятины и продолжала:

- Нужна актриса, которая будет хорошо выглядеть в виде утопленницы. Элизабет Тейлор? Нет, для нее это недостаточно большая роль. Сюзанна Йорк?

- А кто отец? – размышляла она вслух, говоря о нерожденном ребенке Гарриет. – Я не думаю, что это Шелли. Никогда не думала. А вы?

Все это было очень мило и приятно, но я надеялась, что мы дойдем до стадии если не исповедей, то хотя бы объяснений, личных откровений. В таких случаях как-то ожидаешь чего-то подобного. Ведь и Сильвия - за моим собственным столом - рассказала нам про городок в Северном Онтарио и про то, что Нельсон был самый умный во всей школе. Я сама удивилась тому, как жажду наконец поведать собственную историю. Дональд и Нельсон – я с нетерпением предвкушала, как выложу правду, ну или часть правды, во всей ее ранящей сложности, человеку, который не удивится и не разозлится. Я была не прочь поломать голову в хорошей компании над собственным загадочным поведением. Не оттого ли  я выбрала Дональда, что видела в нем фигуру отца? Точнее. родительскую фигуру, ведь мои родители оба умерли. Не затем ли я бросила его, чтобы отомстить родителям за то, что они бросили меня? Что значит молчание Нельсона, и навсегда ли оно? (Хотя я думала, что о письме, возвращенном мне на прошлой неделе с надписью на конверте "Не проживает по данному адресу", не расскажу никому.)

Но у Шарлотты были другие планы. Мне не предоставилось возможности ничего рассказать, и мы не стали обмениваться откровенностями. После курицы бокал, стакан и другой стакан унесли со стола и наполнили приторным розовым шербетом, который проще было пить, чем есть ложкой. Потом появились маленькие чашечки с отчаянно крепким кофе. Стемнело, и Гюрджи зажег две свечи; одну вручили мне и попросили отнести в ванную комнату. Оказалось, что ванны в ванной комнате нет - только душевая кабинка и унитаз. Шарлотта сказала, что у них отключили электричество.

- Что-то ремонтируют. А может, домоуправление чудит. По-моему, с ними часто такое бывает. К счастью, плита у нас газовая. Пока у нас есть газовая плита, мы смеемся над их причудами. Мне только жалко, что нельзя ставить музыку. Я собиралась послушать старые политические песни. «Прошлой ночью мне снился Джо Хилл», - насмешливо пропела она. - Знаете ее?

Да, я знала эту песню. Дональд иногда исполнял ее, будучи в подпитии. Обычно «Джо Хилла» пели люди с определенными - нечеткими, но различимыми - политическими воззрениями, но я решила, что Шарлотта - не тот случай. Ею двигали не воззрения, не принципы. Она шутила о том, что другие воспринимали серьезно. Я не могла бы точно сформулировать, что о ней думаю. Не совсем верно было бы просто сказать, что она мне нравится или я ее уважаю. Точнее было бы – что я хотела бы жить в ее стихии и ничему не удивляться. Смеяться над собой, быть непотопляемой, мягко-ехидной, неукротимой.

Гюрджи тем временем начал показывать мне книги. С чего это началось? Вероятно, с моего замечания о том, как много их в этой квартире - я сказала что-то такое вслух, споткнувшись о стопку книг после возвращения из туалета. Гюрджи стал подносить мне книги в переплетах из сафьяна - может, настоящего, а может, поддельного, откуда мне было знать? – с мраморными обрезами, расписанными акварелью фронтисписами, гравюрами. Сперва я решила, что от меня ожидают просто восхищения, и восхищалась каждой книгой по очереди. Но потом различила упоминание о деньгах - кажется, это была первая членораздельная речь, что я услышала от Гюрджи.

- Я продаю только новые книги, - сказала я. - Эти книги - замечательные, но я в них совершенно не разбираюсь. Это абсолютно другой бизнес.

Гюрджи помотал головой, словно показывая, что я его не поняла и он сейчас непременно объяснит мне все с самого начала. Он повторил цену, уже настойчивей. Может, решил, что я с ним торгуюсь? А может, просто назвал цену, которую сам заплатил за эти книги. Может быть, мы ведем гипотетическую дискуссию о том, за сколько эти книги можно продать, а не о том, что я должна их купить.

Я все время говорила то «да», то «нет», стараясь как-то чередовать эти два ответа. Нет, я не могу взять эти книги для продажи в своем магазине. Да, они очень хороши. Нет, честное слово, я прошу извинения, но я не могу об этом судить.

- Живи мы в другой стране, Гюрджи и я, мы могли бы что-нибудь делать, - говорила в это время Шарлотта. – Или даже если бы в этой стране существовала хоть какая-то киноиндустрия. Вот что я хотела бы делать. Работать в кино. В массовке. А может, мы недостаточно сливаемся с толпой, чтобы сниматься в массовке – может, нам нашли бы и небольшие роли. Насколько мне известно, у актеров массовки должна быть заурядная внешность, чтобы их можно было использовать в разных фильмах. А мы с Гюрджи запоминаемся. Особенно Гюрджи - такое лицо может пригодиться в кино.

Она не обращала внимания на идущий параллельно с этим диалог, но все время обращалась ко мне, время от времени снисходительно качая головой - словно желая показать, что поведение Гюрджи кажется ей забавным, но, может быть, отчасти невежливым. Мне приходилось отвечать ему тихо, в сторону, продолжая кивать в ответ на реплики Шарлотты.

- Да, вам стоит отнести их в «Антикварную книжную лавку». Да, это очень хорошие книги. Я не занимаюсь такими книгами.

Гюрджи не клянчил и не подлизывался. Скорее повелевал. Казалось, он отдает мне приказы и будет обо мне чрезвычайно низкого мнения, если я не повинуюсь. В смятении я налила себе еще желтого вина, прямо в немытый стакан из-под шербета. Это, похоже, было неприкрытым оскорблением. Гюрджи заметно рассердился.

- Вы можете себе представить современные романы с иллюстрациями? – спросила Шарлотта, наконец снисходя до того, чтобы увязать обе нити разговора вместе. – Например, Нормана Мейлера? Это должен быть абстракционизм. Правда же? Что-нибудь вроде колючей проволоки и бесформенных пятен.

Я пошла домой с головной болью и ощущением собственной зияющей неадекватности. Я просто-напросто ханжа - в том, что касается приема гостей вперемешку с попытками им что-нибудь продать. Похоже, я вела себя невежливо и разочаровала хозяев дома. А они разочаровали меня. Зачем они вообще меня приглашали, спрашивается.

Я тосковала по дому и Дональду - из-за «Джо Хилла».

Еще я тосковала по Нельсону - из-за выражения на лице Шарлотты, которое я заметила, уходя. У нее был предвкушающий и довольный вид, и я знала, что причиной тому - Гюрджи, даже если и не хотела в это верить. Я догадывалась, что – после того, как я спущусь по лестнице, покину здание и выйду на улицу, - некий жаркий, жилистый, скользкий, смуглый, непристойный старый зверь, битый молью, но неотступный престарелый тигр прыгнет среди книг и грязных тарелок и совершит привычное упоительное буйство.

Через день или около того я получила письмо от Дональда. Он просил развода, потому что хотел жениться на Хелен.

---

[1] Разгребатели грязи – журналисты, сотрудники популярных изданий, вскрывающие язвы общества и обличающие коррупцию; обычно это название употребляют для обозначения журналистов «эры прогрессивизма» в США (1890-1920 годы).

[2] «New Directions» - независимое издательство в США, основанное в 1936 г. и публиковавшее работы таких авторов, как Владимир Набоков, Теннесси Уильямс, Дилан Томас, Лоренс Ферлингетти и др.

Окончание