oryx_and_crake (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
oryx_and_crake) wrote2010-05-07 02:41 pm
oryx_and_crake) wrote2010-05-07 02:41 pm
Entry tags:
Мемуары деда. Финская война.
Все записи деда
НА КАРЕЛЬСКОМ ФРОНТЕ ВО ВРЕМЯ
СОВЕТСКО-ФИНЛЯНДСКОЙ ВОЙНЫ
(23.01.40-13.03.40)
Что написать об этой незнаменитой и малоизвестной или даже несчастной войне и моем в ней участии. Никакого особого значения моей службе в качестве механика по вооружению самолета командира звена Никифорова, я не придавал. Даже в автобиографии ни разу не указывал.
В ночь на 1 декабря 1939 года я глаз не сомкнул. Началась война – справедливая или нет? Мы об этом не задумывались. Смысл ее нам всем был ясен. Помимо того, что хотелось отвести государственную границу подальше от Ленинграда, что, кстати сказать, не очень помогло. Во время Великой отечественной войны финны быстро прошли от Выборга до Сестрорецка и остановились на старой границе (или были остановлены). Ясна была цель финской войны – заставить финнов подписать договор аналогичный договорам с Прибалтийскими государствами. Это многие понимали, если не все, и о «провокационном» обстреле финнами наших пограничников никто и не вспоминал. Дело было проще. «Моя страна воюет – нельзя быть в стороне – права она или не права».
Как бы то ни было, но в бессонную декабрьскую ночь я твердо решил: попасть на фронт. Кроме меня, такое решение приняли т.т. Кордонский – адъюнкт как и я – и Фомичев П.А., преподаватель нашей кафедры. Командо-вание Академии (комдив Померанцев В.М.) и факультета – Гуревич М.В. нам категорически отказали. Мол, надо будет пошлем, а пока занимайтесь своим делом. Нечто подобное уже было в моей службе, во время конфликта на КВЖД в 29 году: собрание слушателей школы морских летчиков приняло решение: просить отправки на фронт; ответ был резонный – нечего рыпаться, надо будет – пошлем, вас не спросим. Но тут дело другое. Речь шла не обо всей Академии, как это было в Севастополе, а о посылке трех преподавателей на стажировку.
Пришлось прибегнуть к помощи Орехова Вадима Ивановича, который в то время не то все еще был заведующим военным отделом ЦК ВКП(б), не то уже бригадным инженером, начальником Управления кадров ВВС РККА. Вадим нас отлично понял, и оказалось достаточно одного его звонка комдиву Померанцеву, чтобы дело завертелось. Все это заняло больше месяца, и в двадцатых числах января 40-го года мы были в Штабе ВВС Ленинградского во-енного округа, где мы с Мишей Кордонским получили назначение на Северо-западный фронт, на Карельском перешейке, а Фомичев – в Дальнюю авиацию.
Штаб ВВС фронта находился, если не ошибаюсь, в местечке Райвола, где-то за Белоостровом. При переходе границы меня поразили удивительная чистота и аккуратность жилых домов и хозяйственных построек. Казалось, что все они были только что свеже выкрашены. И около каждой фермы стояла мачта-флогшток.
В штабе ВВС фронта нам предложили остаться при штабе и помочь с отчетностью и заявками. Но не для этого мы приехали. И нас направили в 50 СПБ 18 ЛББ, базировавшейся на озере Разлив вблизи Сестрорецка. СПБ – это полк скоростных бомбардировщиков СБ. ЛББ – бригада легких бомбарди-ровщиков.
В тот же день мы явились к командованию этими частями и, рассказав о цели нашей командировки, попросились в звенья, поближе к технике. В звеньях мы, по нашей просьбе, были закреплены за определенными самолетами и работали в качестве механика по вооружению (в звании сержанта) и выполняли полностью всю черновую работу по обслуживанию вооружения самолета. Мы непосредственно сами устанавливали и меняли бомбодержатели (три варианта), заряжали патронные ящики, чистили пулеметы, производили все регулировочные работы. Наше поведение вызвало соответствующее отношение к нам всего технического и летного состава. Командир моего звена замечательный летчик и человек, недавно вернувшийся из Испании, прикрепил меня к своему самолету. Таким образом, работая механиком вооружения в течение полутора месяцев, я смог прочувствовать, что такое техническая эксплуатация самолета в полевых боевых условиях зимой во время войны. Это мне очень помогло в течение всей моей дальнейшей тридцатилетней пре-подавательской и научной деятельности, правильно ставить и решать много-численные вопросы технической и боевой эксплуатации авиационного вооружения.
Полк базировался на замерзшем озере Разлив вблизи Сестрорецка. Машины стояли без укрытий. Штабы и личный состав полка размещались в ближайших дачах. Конечно мы стеснялись жителей поселка, но это никак не сказалось на их отношении к нам. Это было единство армии и народа в бук-вальном и самом широком смысле этого слова.
Мы с Мишей Кордонским скоро нашли себе жилье у рабочего Сестрорецкого завода Максимова на 6-ой Тарховской улице. Я нередко проезжал на машине мимо Сестрорецка, но мне и в голову не приходило навестить наших хозяев. Ничего кроме чувства благодарности к этим простым советским людям за их гостеприимство и отеческую заботу о нас с Мишкой мы не испытывали. Нам отвели небольшую комнатку за русской печью. Печка своим широким боком выходила в нашу комнатку, топили ее так, чтобы к нашему приходу печка было горячая и в комнате было тепло. Мало того, нас всегда ждала хозяйка с горячей водой и полотенцем и поливала нам на руки, чтобы смыть масло и тавот. Жители поселка внимательно следили за всей жизнью полка и разделяли наше горе, когда одна из машин не вернулась с боевого вылета.
Вскоре установился нормальный ритм нашей работы. Поднимались мы обычно в пять часов с тем, чтобы за час до рассвета быть около машин и завершить подготовку самолета к боевому вылету. Задание на первый боевой вылет обычно давалось с вечера, и с вечера требуемый вариант бомбовой на-грузки был подвешен.
С рассветом машины улетали, а мы, наземный состав, подготавливали все для следующего вылета. До линии Маннергейма, которую бомбили в то время, было совсем близко. Полет туда и обратно длился меньше часа, и за весь день все старались сделать как можно больше вылетов. Когда самолет возвращался и подруливал к своей постоянной стоянке, штурман бегом мчался в штаб за новым заданием, а весь остальной экипаж, включая летчика и стрелка-радиста, подвешивал бомбы и устранял дефекты, обнаруженные в полете. К приходу штурмана с заданием обычно все было готово. Если с подготовкой к очередному вылету справлялись раньше возвращения самолета, то все забирались в техническую будку, где всегда горела печурка и где шел авиатехнический треп. Народ был все молодой, здоровый, всем интересовался, и мне, как москвичу, да еще из Академии да еще и адъюнкту, приходилось отвечать на массу самых разнообразных вопросов.
В полдень приезжала машина с «ворошиловскими» ста граммами и с закуской, обычно в виде кусочков шпига. Я по началу от этих ста грамм отказывался, ни к чему было, но однажды я оценил, что это такое – «мои боевые сто грамм».
А случай был такой. Машины, а я в свое время старался работать только как механик, пришло с последнего полета. Подвесили 6 соток и уже собрались уходить. А надо сказать, что в этой подготовке на завтра каждый делал свое дело, и нам, вооруженцам в отличие от дневной подготовки, никто из экипажа не помогал. Так вот, когда все было готово, и мы собрались отправиться в столовку, пришло приказание «сотки снять, подвесить бомбы по 350 кг». А это значит сменить бомбодержатели, заново отрегулировать бомбосбрасывание, закатать в тару снятые бомбы и прочее такое. Перспектива не из приятных, особенно после того, как проработали на сорокоградусном морозе более двенадцати часов. Все это можно было сделать после ужина.
Кое-как добрался я до столовки, но от усталости и от жары меня разморило и есть я не стал и задремал за столом. Тут не выдержали мои технари: - «Инженер! Выпей водки!». Вообще обходились без слова товарищ, а обращались так: инженер, командир или по имени отчеству. В общем уговорили меня «принять сто грамм» коньяка и перед вторым блюдом еще сто грамм. Сразу появился аппетит, сон развеяло, а когда вернулись к самолету, дело пошло быстро и споро. С тех пор от ста грамм я больше не отказывался.
Вот пишу я эти строки через пятьдесят с лишком лет и отчетливо вижу – ночь, встречный ветер, обжигающий лицо, мороз изрядный, и мы идем в «бейдевинд», т.е. под 45о к ветру с трудом передвигая ноги в технических бурках и меховых штанах, подтянутых до подмышек. И работа при свете ручных фонарей. Тут я понял, что война – это не только боевой вылет, но и труд, тяжкий воинский труд, когда для выполнения задания в срок не приходится считаться ни с чем.
После ужина-обеда летный состав эскадрильи или полка собирался на «разбор полетного дня». Проводился этот разбор командиром эскадрильи. Он давал оценку полета и посадки, выдерживания строя при бомбардировке и в полете. У противника было очень мало истребителей и встречи с ними бывали очень редки. Потери и то очень небольшие, за полтора месяца полк потерял всего два самолета, причем один из подбитых зенитками самолетов все же пришел на свою базу с мертвым стрелком-радистом и ранеными летчиком и штурманом.
Руководитель разбора обычно поднимал одного из летчиков или штурманов и предлагал отчитаться о полете. Не обходилось тут и без шуток и юмора (когда все, естественно, было в норме). Особенно этим отличался командир звена Гарбко. Частенько после его доклада раздавался вопрос из «публики»:
- «А что было, когда ты проснулся?»
С летчиком капитаном Горбко я встретился весной 41 года в сочинском военном санатории. На верхней площадке элеватора одна из дам вдруг обратилась к другим: «Двевочки! Смотрите что за парень идет. И Герой Советского Союза и высокий. Вот ему бы я дала!» С этими словами она ринулась наперерез летчику герою. На пересечении курсов выронила из рук сумочку, рассыпав все содержимое. Молодой галантный человек естественно остановился, помог ей собрать ее шмутки и затем они уже вдвоем под ручку пошли дальше.
Воевал с финнами и с немцами Гарбко геройски и погиб тоже как герой. Он привел подбитый горящий самолет на базу. При посадке ему раздавило ноги и, когда к горящей машине кинулись люди, чтобы вытащить его из машины, он закричал: «Прочь от машины, она сейчас взорвется!». А когда люди все же двинулись к самолету, он вытащил ТТ и снова закричал: «Прочь, стрелять буду!». Через несколько секунд машина взорвалась.
Первое время я ходил на разборы летного дня, но потом ходить перестал. Обычно речь шла о технике пилотирования. Ничего интересного, как с точки тактики, так и с точки зрения техники на этих разборках не было, да и перед товарищами было как-то неудобно: тут самая работы, а он уходит.
Естественно, что кроме обслуживания одного самолета командира звена Никифорова приходилось заниматься и делами эскадрильи и полка. Так я проверил состояние прицелов воздушной стрельбы и обнаружил, что некото-рые из них неисправны. Нужны запчасти. Командир полка отправил меня в Ленинград на завод-изготовитель этих прицелов. Был выходной день. На заводе никого. Я разыскал военпреда. Тот говорит, что сейчас в цеха не пройдешь, но пускай я пойду в Ленинградское военное авиатехническое училище и там отберу все что мне надо, а он им возместит. Я так и сделал. Прицелы привел в порядок.
Приходилось мне и проводить занятия и сборы вооруженцев полка. Однажды пришло указание об особом внимании к бомбодержателям под 250 кг. Были случаи, когда эти бомбы не сбрасывались и их привозили обратно, что само по себе неприятно и опасно. В нашем полку таких случаев не было, но вскоре после получения этих указаний, привезли домой две бомбы. Командир полка вызывает меня и спрашивает: «Как это так? До сих пор все было в порядке и вдруг!». Я отвечаю, что были получены указания об особо внимательной регулировке бомбодержателей. – «И вы что, провели специальное занятие?». «Так точно», - говорю, - провел». «Ну и не надо было. Вот то же и в летном деле: если скажешь, будьте внимательны при посадке, обязательно начинаются «козлы». Не надо было ничего говорить».
Однажды самолет прилетел на базу весь изрешеченный пробоинами. Говорили, что в момент сбрасывания осколочных бомб из т.н. «ведер Анисько» зенитный снаряд столкнулся с бомбой, и произошел двойной взрыв. Но это было очень маловероятно, и появилась мысль о том, что бомбы были сброшены аварийно, все сразу. Сработала ветрянка взрывателя АГМ-1 – авиационного головного мгновенного действия. Бомбы оказались взведенными значительно раньше положенного времени. Видимо, ветрянка взрывателя была рассчитана на скорость самолета в момент сбрасывания значительно меньшую, чем скорость самолета СБ – скоростного бомбардировщик. В беспорядочно летящей куче аварийно сброшенных бомб две взведенные бомбы легко могли столкнуться, взрыватели сработали и бомбы могли взорваться.
Эту же мысль и высказал мне командир звена Никифоров. Не знаю, что было бы с нами за «распространение вредных слухов, порочащих надежность советского оружия», если бы через пару дней не пришел с верху приказ, запрещающий использование взрывателей АГМ-1. И именно из-за преждевременного срабатывания ветрянки предохранителя этого взрывателя.
Авиацией фронта командовал дважды Герой Советского Союза комдив Денисов. Вторую золотую звезду он заработал во время войны с немцами. Железного здоровья был человек. В конце февраля нашей бригаде вручали переходное знамя фронта. Вручал знамя комдив Денисов. Во время короткой речи он выпил подряд что-то около четырех-пяти стаканов коньяка. Командир бригады Нойнешвили наливал заново коньяк в опороженный стакан, видимо, почувствовав тяжесть налитого стакана, Денисов как бы машинально выпивал налитое. Найнешвили снова его заполнял, и все повторялось. Что это было вино, а не лимонад, сомнений не было. Коньяк наливался из хорошо всем из-вестной фирменной бутылки армянского коньяка.
Был и такой эпизод. Во время беседы с техниками между двумя вылетами я оговорился и назвал Троцкого товарищем. Тотчас же я разразился руганью с большим флотским загибом. Может это меня спасло от весьма возможных в то время последствий либо среди слушателей не оказалось стукача. Но я до сих пор считаю, что это был один из немногих случаев, когда меня выручала матерная ругань.
Надолго, если не навсегда, у меня осталась в памяти смерть стрелка-радиста, вернее, высказанные им перед смертью слова. Когда его вынимали из кабины, и он пришел в себя, его первыми словами было: «Где мой ТТ?». ТТ – тульский пистолет Токарева. Пистолет мы нашли на полу кабины. Обычно летчики держали ТТ за пазухой, на морозе с ним случались отказы. Видимо, думая, что садится на территории противника смертельно раненный стрелок-радист (никак не могу вспомнить его фамилию) приготовился обороняться, а затем покончить с собой. «Советский воин в плен не сдается». Был такой лозунг и такая брошюра. «Отправьте деньги матери», - это были его вторые слова и последние слова: «Отомстите за меня, товарищи». В трех фразах весь человек.
***
Письма домой я писал почти каждый день. Как бы я ни уставал за день работы, вечером, придя в теплую комнату, я находил одну-две минуты, чтобы сказать: жив, здоров. Наша с Таней переписка приложена к этим запискам. В них отражено многое, но далеко не все. Письма писались на адрес дачи, где мы жили, и было так приятно, придя домой, увидеть на кровати конверт со знакомыми закорючками Таниного почерка. Письма шли более или менее ак-куратно.
***
Я, бывший летнаб, что теперь называется штурман, естественно с самого начала стремился принять личное участие в боевых вылетах. Обратился с этой просьбой по команде. И получил полный отказ. Считали невозможным командира такого высокого звания – военинженер 2-го ранга – посылать в полет в качестве стрелка-радиста со званием сержанта. Об этой моей просьбе вскоре все забыли, кроме Никифорова. Он как-то спросил меня: «А ты пулемет ШКАС знаешь? Стрелять умеешь?». Вопрос к инженеру по вооружению, каким я был по образованию, был по меньшей мере неуместен, но вполне оправданный. «Знаю и могу, - ответил я, понимая куда он клонит. «Тогда принимай от стрелка-радиста летное обмундирование. Я его отправляю на неделю в дом отдыха, а ты будешь летать за него».
Так без всяких рапортов и вопреки запрещению командования я все-таки попал в боевой экипаж, хоть и не надолго. В тот день мы совершили два боевых вылета, а далее была нелетная погода, да и у меня начал нарывать большой палец правой ноги и ни о каких полетах больше не могло быть и речи.
Этот первый и предпоследний полет я до сих пор помню минуту за минутой. Как забрался с трудом в кабину, присоединился к СПУ – системе переговорного устройства, связывающего весь экипаж между собой, проверил, есть ли связь. В общем все, о чем мне накануне рассказал стрелок-радист. За-гремели моторы на полную мощность. Я сам себе крикнул: «За родину! За Сталина!». Что было - то было. Тут и традиция, уже образовавшаяся благодаря фронтовой печати, и подбадривание самого себя.
Полет был на бомбометание по ближнему тылу противника, где предполагалось его скопление. В стороне осталась зенитная позиция финнов, о которой была песенка:
Прощай мама, прощай папа,
Здравствуй кирка Кивенаппа!
До сих пор в ушах хлопки разрывов зенитных снарядов, шум открывающихся створок бомболюка и то, как вздрагивала машина при сбрасывании бомб. «Слава богу, поворачиваем обратно», - проносилось в голове.
Два полета запечатлены в моей памяти, как запись на видиомагнитофоне – этот полет, в котором не было ничего особенного и полет на Черном море, о котором я намерен подробно написать в главе о службе на крейсере «Червона Украина».
Теперь о больной ноге. Надо сказать, что технические бурки плохо сохраняют тепло. Это были кожаные союзки с валяными голенищами слегка подбитые войлоком. Мне как-то пришлось устранять не помню уж какой дефект люковой пулеметной установки и час-полтора провести на четвереньках, опираясь носками бурок в борт самолета. Тут то я и подморозил большие пальцы ног. Правый начал сильно нарывать. Пришлось обратиться в госпиталь. И тут я наблюдал, как бы со стороны, забавную картинку. Два здоровенных парня хирурга с толстыми волосатыми руками посадили меня на стол и взялись за ногу. Они кривыми ножницами стали очищать нарывающее место у ногтя от пораженных частей. Боль была несусветная. Чистили без обезболивания. Кусанут раз, другой. «Ну как, хватит?», - спросят друг друга. «Ну еще, пожалуй». Очистили палец, наложили повязку Вишневского (смесь дегтя и жира) и сказали, чтобы я в течение недели не трогал повязку, и, если будет продолжать болеть, снова приехать к ним.
Но самое интересное – это разговор, который оба эскулапа вели между собой во время работы. Ночами они дежурили по очереди, и свободные вечера и ночи проводили с какой-то женщиной, видимо, одной и той же, и в разговоре старались выяснить - с какой был роман у его партнера. При этом каждый старался не выдать свою, а узнать не была ли у них общая «возлюбленная». Жаль, что нельзя было записать их оживленную и столь занимательную беседу. А может быть они нарочно вели этот разговор, чтобы отвлечь мое внимание от боли. А боль была такая, что отдельные выщипывания мяса и срезания ногтя у самого его основания, уже не воспринимались. Боль была одна.
Надо сказать, что поработали парни отлично. Повязку я снял через две недели уже в Москве. Это было начало болезни. Впереди было два курса лечения в госпитале и пять курсов лечения в Мацесте. Ноги не отрезали, но об этом попозже.
До 23 февраля было затишье. В День Красной Армии началось второе наступление наших войск. Первый удар не удался. На подготовку второго потребовалось полтора месяца. Линия Маннергейма была прорвана. Наш полк готовился к перебазированию на аэродром за Выборгским заливом. Финны отходили. Как вдруг ( для нас это было «вдруг») ночью было объявлено о за-ключении перемирия и об окончании боевых действий в 12 часов 13 марта. Мы, конечно, ничего не знали и были удивлены нарушениями светомаскировки. Настроение у всех было неважное. Какое тут перемирие, когда путь открыт в Финляндию. На объявленный митинг никто не пришел. Слонялись от машины к машине.
До прекращения боевых действий оставалось 6 часов. За это время сухопутным войскам надо было взять Выборг. Демаркационная линия переми-рия должна была проходить там, где войска сторон окажутся к 12 часам дня. Перед началом вылетов командир полка поинтересовался – сколько тяжелых бомб лежат у самолетов без тары. Тара, изготовленная из отличного сухого дерева, отлично горела в печурках «техничек». Много было бестарных бое-припасов и других калибров. Было решено оставшиеся боевые вылеты использовать прежде всего на то, чтобы избавиться от бестарных боеприпасов. С вечера полк был подготовлен для действия по живой силе противника, т.е. были подвешены или сотки или «ведра Анисько» с осколочными бомбами. Все это было снято с самолетов, и были подвешены «пятисотки». От тяжелых бомб таким образом избавились. Зато осталось много бестарных взрывателей, вывернутых из снятых бомб. Тара из-под них была сожжена техниками, державшими нагретыми двигатели машин. Надлежащих, надежных средств обогрева двигателей перед запуском не было. Поэтому техники всю ночь дежурили у самолетов и время от времени запускали двигатели. Ну и согревались при этом. В конце концов все, что не удалось обеспечить тарой, утопили в озере Разлив.
Почему финны пошли на перемирие, было понятно. Линия Меннергейма прорвана, Советские войска подготовились к занятию в кратчайший срок всей территории противника. Сдержать их финнам было нечем. А вот почему наши войска прекращали наступление – было не понятно. В полку царил дух наступления. Было настроение победы, но неокончательной.
Только вернувшись в Москву и снова занявшись разбором зарубежной печати в ТАССе, я понял в чем тут дело. Англия и Франция с самого начала конфликта встали на сторону Финляндии и оказывали ей помощь какую только считали для себя возможной. В частности, готовился экспедиционный корпус в составе 150 тысяч человек. Кроме того, на территории Сирии была подготовлена авиация для удара по Баку, в то время единственному источнику горючего.
Как известно, советско-финляндская война делится на три периода:
Первый период – начальный, занявший первую половину декабря. Наши действия в этот период проводились по плану, разработанному Генеральным Штабом. Предполагалось, что для выполнения его будет достаточно сил ЛВО.
Командарм 1-го ранга Б.М. Шапошников придерживался другого мнения. Он считал, что война должна быть кратковременной. Первый удар, он же последний, должен быть достаточно мощным, чтобы добиться основной цели войны, до вмешательства Англии и Франции. Для этого сил ЛВО не хватит. Нужна продолжительная подготовка к этой войне.
Позвольте, но Шапошников в то время был начальником Генерального Штаба, так по чьему же плану мы начали финскую войну?
Третий период начался 23 февраля и завершился заключением перемирия 13 марта.
Здесь не стоит заниматься глобальными выводами и анализом хода войны. Пусть этим делом занимаются специалисты в области оперативного искусства. Я ограничусь вопросами, относящимися к вооружению авиации и организации службы эксплуатации этого вооружения. Тотчас же по окончании войны мы, три работника Академии им. Жуковского, собрались вместе и обсудили возможные выводы из наших наблюдений. Решили изложить все, что мы думаем в письме в ЦК КПСС. По идее это письмо должно было пойти и за подписью не только нас троих – меня, Фомичева П.А. и Кордонского М.А., но также его должны были подписать товарищи Гуревич М.В., бывший в то время (весна 40-го года) начальником факультета вооружения академии им. Жуковского, и Залесским Я.А., работником отдела вооружения министерства авиационной промышленности. Письмо было составлено летом того же года, и кроме выводов из финской войны, в него были включены выводы из Горо-ховецких учений по боевому применению. Мы, участники войны, быстро пришли к согласию о том, какие вопросы поднять в письме, и какие предло-жения мы выдвигаем. Труднее было с Гуревичем и Залесским. Я несколько раз, не менее пяти, приходил к ним с текстом письма. Каждый раз их не устраивало то одно, то другое положение письма, и его надо было переделывать. Я понял, что они не хотят подписывать письма, и это было понятно. К тому времени Гуревич стал начальником отдела вооружения Управления ВВС, а Залесский – советником министра авиационной промышленности. Я так и сказал им, что я прошу посмотреть письмо не для подписания его ими, а для того, чтобы проверить все ли в нем правильно. Такое предложение их устроило, и они тут же сказали – отправляйте. Все правильно и точно.
Письмо переписали начисто от руки, подписали его мы трое и по совету Орехова сдали в ЦК КПСС в адрес Маленкова Г.М. Я спросил: «А кто это такой?», и Орехов мне многозначительно сказал: «Это лицо облеченное высо-ким доверием». Орехов обещал проследить за ходом письма. Маленков написал на письме Шахурину и Рычагову: рассмотреть и доложить.
Прошло более полугода – реагирования никакого. Я снова к Орехову, мол так и так, ничего в ответ нет. Тот напомнил кому надо о резолюции Маленкова и машина завертелась. К этому времени Рычагов был снят с поста главкома ВВС и заменен Вершининым.
Письмо снова пошло по каналам делопроизводства. Тут за ним проследили Гуревич и Залесский. Оба дали положительное заключение. По крайней мере мне так об этом говорили. Интересно, что ни меня, ни остальных двух авторов никуда не вызывали и ничего у нас не спрашивали. Только у кого-то из известных мне лиц спросили: «А кто это такой Боровиков?».
Сейчас мне трудно восстановить в памяти содержание письма и делаемые в нем предложения. Но смысл их заключался в том, что наиболее квалифицированные в вопросах эффективности вооружения инженеры, на подготовку которых требовалось пять с половиной лет, используются крайне нерационально на работе, для которой более чем достаточно подготовки, даваемой в военно-технических училищах. Там говорилось о низкой эф-фективности применения вооружения, о неумении толком стрелять и бомбить. Нужно или сделать вооруженцев заместителями командира частей и соединений, или прекратить их массовую подготовку, ограничившись подго-товкой офицеров военной приемки авиационного вооружения и очень ограниченного числа научных работников и советников командиров высокого ранга по вопросам боевого применения.
В результате нашего письма была создана служба ВСС – военно-стрелковая служба. На эту должность назначались летчики и штурманы, но отнюдь не инженеры по вооружению. Это было далеко не то, за что мы рато-вали. Решение явно неудачное и буквы ВСС расшифровывали, как величайшие сачки современности.
Для меня лично результатом письма было то, что в то время всего лишь адъюнкту, мне поручили возглавить комиссию по инспектированию НИПАВ – научно-исследовательского полигона авиационного вооружения. Его начальник был арестован, и руководство отделов заменено. К работе инспекция приступила 16 июня 1941 года и автоматически прекратила свою работу 22 июня.
СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
На военинженера 2 ранга по вооружению БОРОВИКОВА
Андрея Федосеевича
За время с 25 января 1940 г. по 18 марта 1940 г., проходя стажировку в 3 эск, 50СБП 18 ЛББ, военинженер 2 ранга Боровиков А.Ф. проявил себя стойким большевиком, до конца преданным делу ЛЕНИНА-СТАЛИНА, Советскому правительству, Социалистической родине.
Срок стажировки т. Боровикова А.Ф. совпал с периодом боевых действий против белофинских банд. Наше подразделение входило в состав 7-ой действующей армии. Тов. Боровиков А.Ф. неутомимо работал по подъему боеспособности нашего подразделения, давая не только исчерпывающие консультации по всем вопросам вооружения, но и, воодушевляя людей личным примером, не брезгуя ни грязной, ни физически тяжелой работой, как то: по-грузка, подвеска бомб и т.п., лично устранял дефекты бомбардировочного и стрелкового вооружения.
Тов. Боровиков многократно проводил в подразделении занятия с личным составом по всем вопросам вооружения, а также беседы по текущему моменту и лекции по истории ВКП(б).
Самоотверженно работая по специальности, тов. Боровиков А.Ф. всегда стремился принять непосредственное участие в боевых действиях и имеет два боевых вылета за стрелка-радиста, выполненных отлично. Болезнь ноги помешала ему иметь большее количество вылетов.
Глубокая большевистская принципиальность к своим и чужим недостаткам, неутомимая энергия в работе, отличное знание своего дела вместе с общительностью, чувством большевистского долга и товарищеской выручки обеспечили тов. Боровикову большой авторитет среди личного состава под-разделения.
За время работы в подразделении тов. Боровиков не имеет ни одного взыскания. Имеет две благодарности, находился в числе отличников нашего подразделения.
18.III.1940г.
п/п Комиссар 3 эск, 50 СБП
капитан – ВОРОНКОВ
ст. политрук – ПУШКИН
***
НА КАРЕЛЬСКОМ ФРОНТЕ ВО ВРЕМЯ
СОВЕТСКО-ФИНЛЯНДСКОЙ ВОЙНЫ
(23.01.40-13.03.40)
Что написать об этой незнаменитой и малоизвестной или даже несчастной войне и моем в ней участии. Никакого особого значения моей службе в качестве механика по вооружению самолета командира звена Никифорова, я не придавал. Даже в автобиографии ни разу не указывал.
В ночь на 1 декабря 1939 года я глаз не сомкнул. Началась война – справедливая или нет? Мы об этом не задумывались. Смысл ее нам всем был ясен. Помимо того, что хотелось отвести государственную границу подальше от Ленинграда, что, кстати сказать, не очень помогло. Во время Великой отечественной войны финны быстро прошли от Выборга до Сестрорецка и остановились на старой границе (или были остановлены). Ясна была цель финской войны – заставить финнов подписать договор аналогичный договорам с Прибалтийскими государствами. Это многие понимали, если не все, и о «провокационном» обстреле финнами наших пограничников никто и не вспоминал. Дело было проще. «Моя страна воюет – нельзя быть в стороне – права она или не права».
Как бы то ни было, но в бессонную декабрьскую ночь я твердо решил: попасть на фронт. Кроме меня, такое решение приняли т.т. Кордонский – адъюнкт как и я – и Фомичев П.А., преподаватель нашей кафедры. Командо-вание Академии (комдив Померанцев В.М.) и факультета – Гуревич М.В. нам категорически отказали. Мол, надо будет пошлем, а пока занимайтесь своим делом. Нечто подобное уже было в моей службе, во время конфликта на КВЖД в 29 году: собрание слушателей школы морских летчиков приняло решение: просить отправки на фронт; ответ был резонный – нечего рыпаться, надо будет – пошлем, вас не спросим. Но тут дело другое. Речь шла не обо всей Академии, как это было в Севастополе, а о посылке трех преподавателей на стажировку.
Пришлось прибегнуть к помощи Орехова Вадима Ивановича, который в то время не то все еще был заведующим военным отделом ЦК ВКП(б), не то уже бригадным инженером, начальником Управления кадров ВВС РККА. Вадим нас отлично понял, и оказалось достаточно одного его звонка комдиву Померанцеву, чтобы дело завертелось. Все это заняло больше месяца, и в двадцатых числах января 40-го года мы были в Штабе ВВС Ленинградского во-енного округа, где мы с Мишей Кордонским получили назначение на Северо-западный фронт, на Карельском перешейке, а Фомичев – в Дальнюю авиацию.
Штаб ВВС фронта находился, если не ошибаюсь, в местечке Райвола, где-то за Белоостровом. При переходе границы меня поразили удивительная чистота и аккуратность жилых домов и хозяйственных построек. Казалось, что все они были только что свеже выкрашены. И около каждой фермы стояла мачта-флогшток.
В штабе ВВС фронта нам предложили остаться при штабе и помочь с отчетностью и заявками. Но не для этого мы приехали. И нас направили в 50 СПБ 18 ЛББ, базировавшейся на озере Разлив вблизи Сестрорецка. СПБ – это полк скоростных бомбардировщиков СБ. ЛББ – бригада легких бомбарди-ровщиков.
В тот же день мы явились к командованию этими частями и, рассказав о цели нашей командировки, попросились в звенья, поближе к технике. В звеньях мы, по нашей просьбе, были закреплены за определенными самолетами и работали в качестве механика по вооружению (в звании сержанта) и выполняли полностью всю черновую работу по обслуживанию вооружения самолета. Мы непосредственно сами устанавливали и меняли бомбодержатели (три варианта), заряжали патронные ящики, чистили пулеметы, производили все регулировочные работы. Наше поведение вызвало соответствующее отношение к нам всего технического и летного состава. Командир моего звена замечательный летчик и человек, недавно вернувшийся из Испании, прикрепил меня к своему самолету. Таким образом, работая механиком вооружения в течение полутора месяцев, я смог прочувствовать, что такое техническая эксплуатация самолета в полевых боевых условиях зимой во время войны. Это мне очень помогло в течение всей моей дальнейшей тридцатилетней пре-подавательской и научной деятельности, правильно ставить и решать много-численные вопросы технической и боевой эксплуатации авиационного вооружения.
Полк базировался на замерзшем озере Разлив вблизи Сестрорецка. Машины стояли без укрытий. Штабы и личный состав полка размещались в ближайших дачах. Конечно мы стеснялись жителей поселка, но это никак не сказалось на их отношении к нам. Это было единство армии и народа в бук-вальном и самом широком смысле этого слова.
Мы с Мишей Кордонским скоро нашли себе жилье у рабочего Сестрорецкого завода Максимова на 6-ой Тарховской улице. Я нередко проезжал на машине мимо Сестрорецка, но мне и в голову не приходило навестить наших хозяев. Ничего кроме чувства благодарности к этим простым советским людям за их гостеприимство и отеческую заботу о нас с Мишкой мы не испытывали. Нам отвели небольшую комнатку за русской печью. Печка своим широким боком выходила в нашу комнатку, топили ее так, чтобы к нашему приходу печка было горячая и в комнате было тепло. Мало того, нас всегда ждала хозяйка с горячей водой и полотенцем и поливала нам на руки, чтобы смыть масло и тавот. Жители поселка внимательно следили за всей жизнью полка и разделяли наше горе, когда одна из машин не вернулась с боевого вылета.
Вскоре установился нормальный ритм нашей работы. Поднимались мы обычно в пять часов с тем, чтобы за час до рассвета быть около машин и завершить подготовку самолета к боевому вылету. Задание на первый боевой вылет обычно давалось с вечера, и с вечера требуемый вариант бомбовой на-грузки был подвешен.
С рассветом машины улетали, а мы, наземный состав, подготавливали все для следующего вылета. До линии Маннергейма, которую бомбили в то время, было совсем близко. Полет туда и обратно длился меньше часа, и за весь день все старались сделать как можно больше вылетов. Когда самолет возвращался и подруливал к своей постоянной стоянке, штурман бегом мчался в штаб за новым заданием, а весь остальной экипаж, включая летчика и стрелка-радиста, подвешивал бомбы и устранял дефекты, обнаруженные в полете. К приходу штурмана с заданием обычно все было готово. Если с подготовкой к очередному вылету справлялись раньше возвращения самолета, то все забирались в техническую будку, где всегда горела печурка и где шел авиатехнический треп. Народ был все молодой, здоровый, всем интересовался, и мне, как москвичу, да еще из Академии да еще и адъюнкту, приходилось отвечать на массу самых разнообразных вопросов.
В полдень приезжала машина с «ворошиловскими» ста граммами и с закуской, обычно в виде кусочков шпига. Я по началу от этих ста грамм отказывался, ни к чему было, но однажды я оценил, что это такое – «мои боевые сто грамм».
А случай был такой. Машины, а я в свое время старался работать только как механик, пришло с последнего полета. Подвесили 6 соток и уже собрались уходить. А надо сказать, что в этой подготовке на завтра каждый делал свое дело, и нам, вооруженцам в отличие от дневной подготовки, никто из экипажа не помогал. Так вот, когда все было готово, и мы собрались отправиться в столовку, пришло приказание «сотки снять, подвесить бомбы по 350 кг». А это значит сменить бомбодержатели, заново отрегулировать бомбосбрасывание, закатать в тару снятые бомбы и прочее такое. Перспектива не из приятных, особенно после того, как проработали на сорокоградусном морозе более двенадцати часов. Все это можно было сделать после ужина.
Кое-как добрался я до столовки, но от усталости и от жары меня разморило и есть я не стал и задремал за столом. Тут не выдержали мои технари: - «Инженер! Выпей водки!». Вообще обходились без слова товарищ, а обращались так: инженер, командир или по имени отчеству. В общем уговорили меня «принять сто грамм» коньяка и перед вторым блюдом еще сто грамм. Сразу появился аппетит, сон развеяло, а когда вернулись к самолету, дело пошло быстро и споро. С тех пор от ста грамм я больше не отказывался.
Вот пишу я эти строки через пятьдесят с лишком лет и отчетливо вижу – ночь, встречный ветер, обжигающий лицо, мороз изрядный, и мы идем в «бейдевинд», т.е. под 45о к ветру с трудом передвигая ноги в технических бурках и меховых штанах, подтянутых до подмышек. И работа при свете ручных фонарей. Тут я понял, что война – это не только боевой вылет, но и труд, тяжкий воинский труд, когда для выполнения задания в срок не приходится считаться ни с чем.
После ужина-обеда летный состав эскадрильи или полка собирался на «разбор полетного дня». Проводился этот разбор командиром эскадрильи. Он давал оценку полета и посадки, выдерживания строя при бомбардировке и в полете. У противника было очень мало истребителей и встречи с ними бывали очень редки. Потери и то очень небольшие, за полтора месяца полк потерял всего два самолета, причем один из подбитых зенитками самолетов все же пришел на свою базу с мертвым стрелком-радистом и ранеными летчиком и штурманом.
Руководитель разбора обычно поднимал одного из летчиков или штурманов и предлагал отчитаться о полете. Не обходилось тут и без шуток и юмора (когда все, естественно, было в норме). Особенно этим отличался командир звена Гарбко. Частенько после его доклада раздавался вопрос из «публики»:
- «А что было, когда ты проснулся?»
С летчиком капитаном Горбко я встретился весной 41 года в сочинском военном санатории. На верхней площадке элеватора одна из дам вдруг обратилась к другим: «Двевочки! Смотрите что за парень идет. И Герой Советского Союза и высокий. Вот ему бы я дала!» С этими словами она ринулась наперерез летчику герою. На пересечении курсов выронила из рук сумочку, рассыпав все содержимое. Молодой галантный человек естественно остановился, помог ей собрать ее шмутки и затем они уже вдвоем под ручку пошли дальше.
Воевал с финнами и с немцами Гарбко геройски и погиб тоже как герой. Он привел подбитый горящий самолет на базу. При посадке ему раздавило ноги и, когда к горящей машине кинулись люди, чтобы вытащить его из машины, он закричал: «Прочь от машины, она сейчас взорвется!». А когда люди все же двинулись к самолету, он вытащил ТТ и снова закричал: «Прочь, стрелять буду!». Через несколько секунд машина взорвалась.
Первое время я ходил на разборы летного дня, но потом ходить перестал. Обычно речь шла о технике пилотирования. Ничего интересного, как с точки тактики, так и с точки зрения техники на этих разборках не было, да и перед товарищами было как-то неудобно: тут самая работы, а он уходит.
Естественно, что кроме обслуживания одного самолета командира звена Никифорова приходилось заниматься и делами эскадрильи и полка. Так я проверил состояние прицелов воздушной стрельбы и обнаружил, что некото-рые из них неисправны. Нужны запчасти. Командир полка отправил меня в Ленинград на завод-изготовитель этих прицелов. Был выходной день. На заводе никого. Я разыскал военпреда. Тот говорит, что сейчас в цеха не пройдешь, но пускай я пойду в Ленинградское военное авиатехническое училище и там отберу все что мне надо, а он им возместит. Я так и сделал. Прицелы привел в порядок.
Приходилось мне и проводить занятия и сборы вооруженцев полка. Однажды пришло указание об особом внимании к бомбодержателям под 250 кг. Были случаи, когда эти бомбы не сбрасывались и их привозили обратно, что само по себе неприятно и опасно. В нашем полку таких случаев не было, но вскоре после получения этих указаний, привезли домой две бомбы. Командир полка вызывает меня и спрашивает: «Как это так? До сих пор все было в порядке и вдруг!». Я отвечаю, что были получены указания об особо внимательной регулировке бомбодержателей. – «И вы что, провели специальное занятие?». «Так точно», - говорю, - провел». «Ну и не надо было. Вот то же и в летном деле: если скажешь, будьте внимательны при посадке, обязательно начинаются «козлы». Не надо было ничего говорить».
Однажды самолет прилетел на базу весь изрешеченный пробоинами. Говорили, что в момент сбрасывания осколочных бомб из т.н. «ведер Анисько» зенитный снаряд столкнулся с бомбой, и произошел двойной взрыв. Но это было очень маловероятно, и появилась мысль о том, что бомбы были сброшены аварийно, все сразу. Сработала ветрянка взрывателя АГМ-1 – авиационного головного мгновенного действия. Бомбы оказались взведенными значительно раньше положенного времени. Видимо, ветрянка взрывателя была рассчитана на скорость самолета в момент сбрасывания значительно меньшую, чем скорость самолета СБ – скоростного бомбардировщик. В беспорядочно летящей куче аварийно сброшенных бомб две взведенные бомбы легко могли столкнуться, взрыватели сработали и бомбы могли взорваться.
Эту же мысль и высказал мне командир звена Никифоров. Не знаю, что было бы с нами за «распространение вредных слухов, порочащих надежность советского оружия», если бы через пару дней не пришел с верху приказ, запрещающий использование взрывателей АГМ-1. И именно из-за преждевременного срабатывания ветрянки предохранителя этого взрывателя.
Авиацией фронта командовал дважды Герой Советского Союза комдив Денисов. Вторую золотую звезду он заработал во время войны с немцами. Железного здоровья был человек. В конце февраля нашей бригаде вручали переходное знамя фронта. Вручал знамя комдив Денисов. Во время короткой речи он выпил подряд что-то около четырех-пяти стаканов коньяка. Командир бригады Нойнешвили наливал заново коньяк в опороженный стакан, видимо, почувствовав тяжесть налитого стакана, Денисов как бы машинально выпивал налитое. Найнешвили снова его заполнял, и все повторялось. Что это было вино, а не лимонад, сомнений не было. Коньяк наливался из хорошо всем из-вестной фирменной бутылки армянского коньяка.
Был и такой эпизод. Во время беседы с техниками между двумя вылетами я оговорился и назвал Троцкого товарищем. Тотчас же я разразился руганью с большим флотским загибом. Может это меня спасло от весьма возможных в то время последствий либо среди слушателей не оказалось стукача. Но я до сих пор считаю, что это был один из немногих случаев, когда меня выручала матерная ругань.
Надолго, если не навсегда, у меня осталась в памяти смерть стрелка-радиста, вернее, высказанные им перед смертью слова. Когда его вынимали из кабины, и он пришел в себя, его первыми словами было: «Где мой ТТ?». ТТ – тульский пистолет Токарева. Пистолет мы нашли на полу кабины. Обычно летчики держали ТТ за пазухой, на морозе с ним случались отказы. Видимо, думая, что садится на территории противника смертельно раненный стрелок-радист (никак не могу вспомнить его фамилию) приготовился обороняться, а затем покончить с собой. «Советский воин в плен не сдается». Был такой лозунг и такая брошюра. «Отправьте деньги матери», - это были его вторые слова и последние слова: «Отомстите за меня, товарищи». В трех фразах весь человек.
***
Письма домой я писал почти каждый день. Как бы я ни уставал за день работы, вечером, придя в теплую комнату, я находил одну-две минуты, чтобы сказать: жив, здоров. Наша с Таней переписка приложена к этим запискам. В них отражено многое, но далеко не все. Письма писались на адрес дачи, где мы жили, и было так приятно, придя домой, увидеть на кровати конверт со знакомыми закорючками Таниного почерка. Письма шли более или менее ак-куратно.
***
Я, бывший летнаб, что теперь называется штурман, естественно с самого начала стремился принять личное участие в боевых вылетах. Обратился с этой просьбой по команде. И получил полный отказ. Считали невозможным командира такого высокого звания – военинженер 2-го ранга – посылать в полет в качестве стрелка-радиста со званием сержанта. Об этой моей просьбе вскоре все забыли, кроме Никифорова. Он как-то спросил меня: «А ты пулемет ШКАС знаешь? Стрелять умеешь?». Вопрос к инженеру по вооружению, каким я был по образованию, был по меньшей мере неуместен, но вполне оправданный. «Знаю и могу, - ответил я, понимая куда он клонит. «Тогда принимай от стрелка-радиста летное обмундирование. Я его отправляю на неделю в дом отдыха, а ты будешь летать за него».
Так без всяких рапортов и вопреки запрещению командования я все-таки попал в боевой экипаж, хоть и не надолго. В тот день мы совершили два боевых вылета, а далее была нелетная погода, да и у меня начал нарывать большой палец правой ноги и ни о каких полетах больше не могло быть и речи.
Этот первый и предпоследний полет я до сих пор помню минуту за минутой. Как забрался с трудом в кабину, присоединился к СПУ – системе переговорного устройства, связывающего весь экипаж между собой, проверил, есть ли связь. В общем все, о чем мне накануне рассказал стрелок-радист. За-гремели моторы на полную мощность. Я сам себе крикнул: «За родину! За Сталина!». Что было - то было. Тут и традиция, уже образовавшаяся благодаря фронтовой печати, и подбадривание самого себя.
Полет был на бомбометание по ближнему тылу противника, где предполагалось его скопление. В стороне осталась зенитная позиция финнов, о которой была песенка:
Прощай мама, прощай папа,
Здравствуй кирка Кивенаппа!
До сих пор в ушах хлопки разрывов зенитных снарядов, шум открывающихся створок бомболюка и то, как вздрагивала машина при сбрасывании бомб. «Слава богу, поворачиваем обратно», - проносилось в голове.
Два полета запечатлены в моей памяти, как запись на видиомагнитофоне – этот полет, в котором не было ничего особенного и полет на Черном море, о котором я намерен подробно написать в главе о службе на крейсере «Червона Украина».
Теперь о больной ноге. Надо сказать, что технические бурки плохо сохраняют тепло. Это были кожаные союзки с валяными голенищами слегка подбитые войлоком. Мне как-то пришлось устранять не помню уж какой дефект люковой пулеметной установки и час-полтора провести на четвереньках, опираясь носками бурок в борт самолета. Тут то я и подморозил большие пальцы ног. Правый начал сильно нарывать. Пришлось обратиться в госпиталь. И тут я наблюдал, как бы со стороны, забавную картинку. Два здоровенных парня хирурга с толстыми волосатыми руками посадили меня на стол и взялись за ногу. Они кривыми ножницами стали очищать нарывающее место у ногтя от пораженных частей. Боль была несусветная. Чистили без обезболивания. Кусанут раз, другой. «Ну как, хватит?», - спросят друг друга. «Ну еще, пожалуй». Очистили палец, наложили повязку Вишневского (смесь дегтя и жира) и сказали, чтобы я в течение недели не трогал повязку, и, если будет продолжать болеть, снова приехать к ним.
Но самое интересное – это разговор, который оба эскулапа вели между собой во время работы. Ночами они дежурили по очереди, и свободные вечера и ночи проводили с какой-то женщиной, видимо, одной и той же, и в разговоре старались выяснить - с какой был роман у его партнера. При этом каждый старался не выдать свою, а узнать не была ли у них общая «возлюбленная». Жаль, что нельзя было записать их оживленную и столь занимательную беседу. А может быть они нарочно вели этот разговор, чтобы отвлечь мое внимание от боли. А боль была такая, что отдельные выщипывания мяса и срезания ногтя у самого его основания, уже не воспринимались. Боль была одна.
Надо сказать, что поработали парни отлично. Повязку я снял через две недели уже в Москве. Это было начало болезни. Впереди было два курса лечения в госпитале и пять курсов лечения в Мацесте. Ноги не отрезали, но об этом попозже.
До 23 февраля было затишье. В День Красной Армии началось второе наступление наших войск. Первый удар не удался. На подготовку второго потребовалось полтора месяца. Линия Маннергейма была прорвана. Наш полк готовился к перебазированию на аэродром за Выборгским заливом. Финны отходили. Как вдруг ( для нас это было «вдруг») ночью было объявлено о за-ключении перемирия и об окончании боевых действий в 12 часов 13 марта. Мы, конечно, ничего не знали и были удивлены нарушениями светомаскировки. Настроение у всех было неважное. Какое тут перемирие, когда путь открыт в Финляндию. На объявленный митинг никто не пришел. Слонялись от машины к машине.
До прекращения боевых действий оставалось 6 часов. За это время сухопутным войскам надо было взять Выборг. Демаркационная линия переми-рия должна была проходить там, где войска сторон окажутся к 12 часам дня. Перед началом вылетов командир полка поинтересовался – сколько тяжелых бомб лежат у самолетов без тары. Тара, изготовленная из отличного сухого дерева, отлично горела в печурках «техничек». Много было бестарных бое-припасов и других калибров. Было решено оставшиеся боевые вылеты использовать прежде всего на то, чтобы избавиться от бестарных боеприпасов. С вечера полк был подготовлен для действия по живой силе противника, т.е. были подвешены или сотки или «ведра Анисько» с осколочными бомбами. Все это было снято с самолетов, и были подвешены «пятисотки». От тяжелых бомб таким образом избавились. Зато осталось много бестарных взрывателей, вывернутых из снятых бомб. Тара из-под них была сожжена техниками, державшими нагретыми двигатели машин. Надлежащих, надежных средств обогрева двигателей перед запуском не было. Поэтому техники всю ночь дежурили у самолетов и время от времени запускали двигатели. Ну и согревались при этом. В конце концов все, что не удалось обеспечить тарой, утопили в озере Разлив.
Почему финны пошли на перемирие, было понятно. Линия Меннергейма прорвана, Советские войска подготовились к занятию в кратчайший срок всей территории противника. Сдержать их финнам было нечем. А вот почему наши войска прекращали наступление – было не понятно. В полку царил дух наступления. Было настроение победы, но неокончательной.
Только вернувшись в Москву и снова занявшись разбором зарубежной печати в ТАССе, я понял в чем тут дело. Англия и Франция с самого начала конфликта встали на сторону Финляндии и оказывали ей помощь какую только считали для себя возможной. В частности, готовился экспедиционный корпус в составе 150 тысяч человек. Кроме того, на территории Сирии была подготовлена авиация для удара по Баку, в то время единственному источнику горючего.
Как известно, советско-финляндская война делится на три периода:
Первый период – начальный, занявший первую половину декабря. Наши действия в этот период проводились по плану, разработанному Генеральным Штабом. Предполагалось, что для выполнения его будет достаточно сил ЛВО.
Командарм 1-го ранга Б.М. Шапошников придерживался другого мнения. Он считал, что война должна быть кратковременной. Первый удар, он же последний, должен быть достаточно мощным, чтобы добиться основной цели войны, до вмешательства Англии и Франции. Для этого сил ЛВО не хватит. Нужна продолжительная подготовка к этой войне.
Позвольте, но Шапошников в то время был начальником Генерального Штаба, так по чьему же плану мы начали финскую войну?
Третий период начался 23 февраля и завершился заключением перемирия 13 марта.
Здесь не стоит заниматься глобальными выводами и анализом хода войны. Пусть этим делом занимаются специалисты в области оперативного искусства. Я ограничусь вопросами, относящимися к вооружению авиации и организации службы эксплуатации этого вооружения. Тотчас же по окончании войны мы, три работника Академии им. Жуковского, собрались вместе и обсудили возможные выводы из наших наблюдений. Решили изложить все, что мы думаем в письме в ЦК КПСС. По идее это письмо должно было пойти и за подписью не только нас троих – меня, Фомичева П.А. и Кордонского М.А., но также его должны были подписать товарищи Гуревич М.В., бывший в то время (весна 40-го года) начальником факультета вооружения академии им. Жуковского, и Залесским Я.А., работником отдела вооружения министерства авиационной промышленности. Письмо было составлено летом того же года, и кроме выводов из финской войны, в него были включены выводы из Горо-ховецких учений по боевому применению. Мы, участники войны, быстро пришли к согласию о том, какие вопросы поднять в письме, и какие предло-жения мы выдвигаем. Труднее было с Гуревичем и Залесским. Я несколько раз, не менее пяти, приходил к ним с текстом письма. Каждый раз их не устраивало то одно, то другое положение письма, и его надо было переделывать. Я понял, что они не хотят подписывать письма, и это было понятно. К тому времени Гуревич стал начальником отдела вооружения Управления ВВС, а Залесский – советником министра авиационной промышленности. Я так и сказал им, что я прошу посмотреть письмо не для подписания его ими, а для того, чтобы проверить все ли в нем правильно. Такое предложение их устроило, и они тут же сказали – отправляйте. Все правильно и точно.
Письмо переписали начисто от руки, подписали его мы трое и по совету Орехова сдали в ЦК КПСС в адрес Маленкова Г.М. Я спросил: «А кто это такой?», и Орехов мне многозначительно сказал: «Это лицо облеченное высо-ким доверием». Орехов обещал проследить за ходом письма. Маленков написал на письме Шахурину и Рычагову: рассмотреть и доложить.
Прошло более полугода – реагирования никакого. Я снова к Орехову, мол так и так, ничего в ответ нет. Тот напомнил кому надо о резолюции Маленкова и машина завертелась. К этому времени Рычагов был снят с поста главкома ВВС и заменен Вершининым.
Письмо снова пошло по каналам делопроизводства. Тут за ним проследили Гуревич и Залесский. Оба дали положительное заключение. По крайней мере мне так об этом говорили. Интересно, что ни меня, ни остальных двух авторов никуда не вызывали и ничего у нас не спрашивали. Только у кого-то из известных мне лиц спросили: «А кто это такой Боровиков?».
Сейчас мне трудно восстановить в памяти содержание письма и делаемые в нем предложения. Но смысл их заключался в том, что наиболее квалифицированные в вопросах эффективности вооружения инженеры, на подготовку которых требовалось пять с половиной лет, используются крайне нерационально на работе, для которой более чем достаточно подготовки, даваемой в военно-технических училищах. Там говорилось о низкой эф-фективности применения вооружения, о неумении толком стрелять и бомбить. Нужно или сделать вооруженцев заместителями командира частей и соединений, или прекратить их массовую подготовку, ограничившись подго-товкой офицеров военной приемки авиационного вооружения и очень ограниченного числа научных работников и советников командиров высокого ранга по вопросам боевого применения.
В результате нашего письма была создана служба ВСС – военно-стрелковая служба. На эту должность назначались летчики и штурманы, но отнюдь не инженеры по вооружению. Это было далеко не то, за что мы рато-вали. Решение явно неудачное и буквы ВСС расшифровывали, как величайшие сачки современности.
Для меня лично результатом письма было то, что в то время всего лишь адъюнкту, мне поручили возглавить комиссию по инспектированию НИПАВ – научно-исследовательского полигона авиационного вооружения. Его начальник был арестован, и руководство отделов заменено. К работе инспекция приступила 16 июня 1941 года и автоматически прекратила свою работу 22 июня.
СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
На военинженера 2 ранга по вооружению БОРОВИКОВА
Андрея Федосеевича
За время с 25 января 1940 г. по 18 марта 1940 г., проходя стажировку в 3 эск, 50СБП 18 ЛББ, военинженер 2 ранга Боровиков А.Ф. проявил себя стойким большевиком, до конца преданным делу ЛЕНИНА-СТАЛИНА, Советскому правительству, Социалистической родине.
Срок стажировки т. Боровикова А.Ф. совпал с периодом боевых действий против белофинских банд. Наше подразделение входило в состав 7-ой действующей армии. Тов. Боровиков А.Ф. неутомимо работал по подъему боеспособности нашего подразделения, давая не только исчерпывающие консультации по всем вопросам вооружения, но и, воодушевляя людей личным примером, не брезгуя ни грязной, ни физически тяжелой работой, как то: по-грузка, подвеска бомб и т.п., лично устранял дефекты бомбардировочного и стрелкового вооружения.
Тов. Боровиков многократно проводил в подразделении занятия с личным составом по всем вопросам вооружения, а также беседы по текущему моменту и лекции по истории ВКП(б).
Самоотверженно работая по специальности, тов. Боровиков А.Ф. всегда стремился принять непосредственное участие в боевых действиях и имеет два боевых вылета за стрелка-радиста, выполненных отлично. Болезнь ноги помешала ему иметь большее количество вылетов.
Глубокая большевистская принципиальность к своим и чужим недостаткам, неутомимая энергия в работе, отличное знание своего дела вместе с общительностью, чувством большевистского долга и товарищеской выручки обеспечили тов. Боровикову большой авторитет среди личного состава под-разделения.
За время работы в подразделении тов. Боровиков не имеет ни одного взыскания. Имеет две благодарности, находился в числе отличников нашего подразделения.
18.III.1940г.
п/п Комиссар 3 эск, 50 СБП
капитан – ВОРОНКОВ
ст. политрук – ПУШКИН
***