из нового - Джоан Харрис "Чай с птицами", рассказ

[oryx_and_crake]

Иные люди живут всю жизнь, не поднимая глаз от земли. А другие мечтают о полете.

Странность Мортимер-стрит – в том, что никто из ее обитателей не водится с другими. Такая уж это улица: оживленная, но неприветливая; тесная, но недружелюбная. Большие дома с оштукатуренными фронтонами, стоящие в дальнем конце ее, слишком далеки; нас, жителей таунхаузов, эти дома подавляют, хоть они уже и миновали пору своего великолепия, словно ряд свадебных тортов, попавших под дождь.

Таунхаузы стоят сплошняком, но люди в них живут как птицы в клетках, ссорятся из-за парковочных мест и клюют друг друга под прикрытием тюлевых занавесок. Сплетни здесь – разменная монета, и чем гаже сплетня, тем лучше, а самое большое преступление – быть чужаком.

Уж кому и знать, как не мне: я ведь тоже из чужаков. Лицо не то, одежда не та, голос не тот. Я совсем иной расы, чем мои соседи, и им подозрительно мое желание жить среди них, на втором этаже большого таунхауза, примыкающего спиной и боками к трем таким же и превращенного в четыре отдельные однокомнатные квартиры.

Люди предполагают, с инстинктивным презрением, за которым прячется страх, что я студент. На самом деле в этих дешевых квартирах студентов не бывает; люди, для которых предназначались эти квартиры, предпочитают снимать жилье в Стэнбери, где есть театр, кинотеатр и куча шумных пабов. А в Мортимер-стрит есть какая-то холодность: желание, чтобы тебя оставили в покое.

Сначала эта холодность меня устраивала. После двух лет в психиатрической лечебнице мне бешено хотелось уединения, тишины. Я наслаждался тишиной своей комнатки, проводил часы в своей личной ванной, готовил долгие, сложные блюда в крохотной кухоньке. Иногда вечерами я делал кое-какую работу для «Добрых самаритян». Работа была довольно скучная, и я ее не бросал только по совету своего доктора. Все остальное время я зарабатывал себе на жизнь, работая официантом. Это мой доктор тоже одобрял. Это не давало мне слишком уходить в собственные фантазии.

Но дома – если Мортимер-стрит считать домом – я слишком наслаждался уединением, чтобы добровольно его с кем-либо разделить. Сплетники про меня ничего не знали. Они видели, как я вечерами ухожу на работу, застегнув доверху унылое пальто, и решили, что я учусь на медбрата. Я этого не отрицал. Они сочли, что я «задираю нос» - видимо, из-за моего отказа посидеть с ребенком соседей – и после нескольких вялых попыток пробить мою защиту оставили меня в покое.

Потом, к моему отчаянию, кто-то въехал в квартиру напротив. Некий мистер Юзо Тамаоки, судя по надписи на почтовом ящике; еще один иностранец, неодобрительно передал телеграф джунглей вдоль Мортимер-стрит. Мне было все равно. Я только надеялся, что он не будет шуметь и оставит меня в покое.

Какое-то время так и было. Я его не видел по нескольку дней. Из квартиры не доносилось почти никаких звуков. Он не пытался занять у меня чаю, не приходил и не уходил (или делал это неслышно), к нему не ходили гости. Может быть, мой сосед – такой же, как я: нелицо; пустота; призрак.

Мистер Тамаоки прожил напротив меня неделю, прежде чем я его увидел. Мы столкнулись на лестничной площадке и обменялись кратким взглядом; кивком. Я обнаружил, что разглядываю его с невольным любопытством, этому человеку могло быть сколько угодно лет, он был маленький, аккуратненький, скромненький; человек, который претендовал на половину моего пространства тишины.

Он напомнил мне птицу, виденную когда-то в провинциальном зоопарке. Маленькая, тусклая, она съежилась в дальнем углу клетки, едва шевелясь, словно извиняясь, что на нее направлено столько внимания. В глазах ее была древность и печаль. Табличка под клеткой гласила: «Рождена в неволе». Вот такое же выражение я увидел на лице мистера Тамаоки. К тому времени оно было мне прекрасно известно: я видел его каждое утро в собственном зеркале в ванной комнате. Иногда – хотя реже – и сейчас вижу.

Прибытие мистера Тамаоки, как и прибытие любого незнакомца, возбудило на Мортимер-стрит определенное мимолетное любопытство. Кто-то сказал мне, что он –повар по овощам в ресторане в Стэнбери, но точно никто ничего не знал. Он никогда ни с кем не разговаривал. Встречаясь со мной на лестнице, он улыбался и кивал, прижимаясь спиной к стене, чтобы дать мне пройти. Эти встречи были часты – после первой недели я обнаружил, что его распорядок дня столь же размерен, как и мой. Ночью, падая в постель после вечера беготни с подносами, я иногда слышал, как он ходит по квартире или говорит сам с собой тихо, быстро, по-японски. Гораздо чаще я не слышал ничего. Друзья к мистеру Тамаоки не ходили. Громкой музыки он не включал. Я мог предположить, что он часами сидит неподвижно, в молчании. Хотя я всегда ощущал его присутствие (у меня очень острый слух), оно было совсем не таким навязчивым, как я опасался. По правде сказать, для человека моего темперамента он был бы идеальным соседом.

Если бы не одно «но». Каждое утро в половине шестого мистеру Юзо Тамаоки доставляли овощи. Красный фургон, расписанный японскими иероглифами, грохотал по Мортимер-стрит, останавливался у дома, и двое мужчин выволакивали на тротуар закрытые ящики. Один грузчик звонил в звонок, а другой кричал в окно. В холодные дни они не глушили мотор, и из выхлопной трубы валили клубы дыма, в которых неоновый свет фонаря напротив приобретал мертвенный оранжевый оттенок. Грузчики стоически игнорировали мои робкие протесты. По правде сказать, когда я пытался жаловаться, они вообще не подавали виду, что меня понимают. Они молча волокли ящики к дверям и ждали, пока Юзо Тамаоки их заберет. Морковь, перцы, редиски, сельдерей, пастернак, глянцевые тыквы – желтые, фиолетовые и черные – как экзотические фрукты, блестели из хрустких раковин оберточной бумаги. Потом ящики с грохотом составлялись к стене, выкрикивались приказы, слышались тяжелые шаги на ступенях, последний двойной стук – это ящики ударялись об пол, и наконец долгожданный звук удаляющегося фургона, грубый треск выхлопа в утренней тишине.

Кажется, никого из обитателей Мортимер-стрит, кроме меня, это не волновало, или они вообще ничего не замечали. Но я всегда страдал бессонницей; я просыпаюсь от малейшего шума. А пробуждение непоправимо: опять заснуть – невозможно. Из-за своей работы я ложился очень поздней ночью. В лучшем случае мне удавалось поспать за ночь часов пять. А из-за овощей мистера Тамаоки мне доставалось менее четырех часов сна.

Сначала я пытался взывать к нему, но он вежливо отвергал любые попытки завязать разговор. Записки, которые я прикреплял к его двери, оставались без ответа. Мое молчаливое раздражение все росло. Я пытался увидеть ответную неприязнь в мягких черных глазах мистера Тамаоки при встречах на лестнице, но он был бесстрастен. Единственным способом общения между нами оставался мой кивок и его улыбка.

Каждый вечер, в шесть часов, когда я шел на работу, он выходил из квартиры, неся по тяжелой бамбуковой корзине в каждой руке. Я ломал голову, что там такое в этих корзинах. Может, овощи? Но почему их не доставляют прямо в ресторан? Любопытство почти превозмогло мою тайную ненависть. При ежедневных встречах на лестнице я начал отпускать реплики, все более смелые из-за отсутствия реакции с его стороны. М-р Тамаоки продолжал улыбаться и кивать с неизменной вежливостью, даже когда я не улыбался и не кивал.

Недели проходили, и ничего не случалось, а мне пришло в голову, что, быть может, мой сосед не говорит по-английски, и эта мысль придала мне безрассудства – я стал бормотать оскорбления в спину кроткому человечку, который тащил вниз по лестнице две тяжелые корзины. Мои подозрения подтвердились, когда я услышал среди ночи, как он учит английский с помощью магнитофонных записей, трудолюбиво, запинаясь, без конца повторяя одни и те же фразы. «Позаруста. Извините. Спасибо. Вы осень добры.» Однажды я услышал старую, шипящую запись: «О, если б мне крылья голубки».

Лето выдалось необычно жаркое, казалось, что доски пола источают жару, что жара пыльным облаком мерцает над мостовыми. В квартире было душно; порой я лежал без сна часами, в капкане жары, в невыносимом предвкушении утренней доставки овощей. Это стало пыткой; я дергался при каждом звуке из комнаты м-ра Тамаоки, при каждом шаге за дверью. Его присутствие, даже молчаливое, приводило меня в ярость. Я следил за его окном по ночам, пытаясь разглядеть силуэт за бамбуковой занавеской. Несколько раз я обнаруживал, что стою у его двери и уже занес руку, чтобы постучать. Я со все растущей горечью говорил себе, что уж лучше бы у него была шумная семья; лучше бы он играл на каком-нибудь громогласном музыкальном инструменте. Что угодно, только не этот загадочный тип со своими овощами.

Как-то раз, возвращаясь из магазина с покупками, я наткнулся на м-ра Тамаоки, ожидавшего меня на лестничной площадке. Корзин нигде не было видно, и дверь его квартиры была открыта. Я не мог удержаться, чтобы не заглянуть украдкой внутрь; через дверной проем видно было, что квартира, светлая, почти пустая, сияет всей яркостью послеполуденного солнца.

Юзо Тамаоки кивнул и, впервые за все время нашего знакомства, заговорил.

- «Ча», - сказал он.

Я непонимающе уставился на него.

Он опять кивнул.

- Позаруста. Позаруста.

И жестом пригласил меня внутрь. Дверь широко распахнулась. Я растерянно и неохотно последовал за ним.

Комната была почти гола. С потолка свисал красный фонарь. На дальней стене – календарь из бамбука. В дальнем углу – футон. Крохотную кухню почти полностью занимал огромный старомодный розовый холодильник. Рядом – большая, тяжелая доска для резки, на ней лежали рядком несколько ножей. В середине комнаты – низкий столик, на нем – лаковый чайный сервиз. По сторонам стола – красные циновки-татами.

М-р Тамаоки жестом пригласил меня садиться и с легкостью, выдающей большой опыт, стал разливать чай.

Настой был незнакомый – зеленоватый, благоухающий живо и резко. М-р Тамаоки аккуратно разлил чай в маленькие чашечки и бамбуковым веничком взбил пену. Вкус чая напоминал запах скошенной травы: теплый, дымный, зеленый. Время от времени м-р Тамаоки улыбался и кивал. Мы молчали: видимо, его английский был еще недостаточно хорош для поддержания светской беседы. В солнечном воздухе между нами порхали пылинки. Впервые в жизни я чувствовал себя абсолютно комфортно в обществе другого человека; в молчании.

Наконец м-р Тамаоки встал. Улыбаясь, он прошел в кухню и открыл дверцу холодильника. Он жестом поманил меня заглянуть внутрь. Я повиновался.

Холодильник был полон птиц. Оранжевых, желтых, зеленых, алых. Целый птичник – самых разных очертаний, иные распустили хвост веером, другие гладки, хохлаты, обтекаемы, длинноклювы, ясноглазы, покоятся среди цветов и листьев в тропическом изобилии. Все птицы молчали и были странно недвижны.

Посмотрев на них еще раз, я понял, что это те самые овощи, которые выгружаются ежедневно в полшестого у меня под окном; но преображенные искусной резьбой. Вот редиска раскрыла веером чудесные перья; тыква стала толстенькой водяной курочкой, морковка распустила перистый хвост райской птицы. Глаза изображались черными булавками; перья были нарезаны крохотным ножичком. Я видел живую текстуру птичьей спины, полуоткрытый клюв с чуть видным язычком, изящный выгиб шеи, крыло. В холодильнике, должно быть, не меньше сотни овощных статуэток – каждая любовно поставлена на полку в ожидании момента, когда Юзо Тамаоки уложит ее в корзину, а потом ее подадут в качестве украшения с блюдом жасминового риса или креветок с имбирем, и, может быть, кто-то мельком полюбуется ею, а гораздо вероятней, никто не обратит на нее внимания.

Так вот в чем тайна м-ра Тамаоки. Волшебный птичник. Быть может, товарищи той птице, что рождена в неволе. Я смотрел на них с изумлением и восторгом. Птицы из сна – не летают, не поют, но буйствуют красками.

- Они прекрасны, - сказал я.

- Вы осень добры, - ответил м-р Тамаоки, блестя глазами.

Скоро он съехал. Я не видел его отъезда. Я узнал, что его нет, только когда не прибыл фургон, доставлявший овощи: я проснулся без двадцати восемь, когда густой желтый солнечный свет падал сквозь щели жалюзи; потом я заметил, что и табличка исчезла с двери.

Его отъезд меня странно расстроил. Хотя фургон с овощами больше не будил меня в полшестого, я плохо спал. Я не находил себе места. Я обнаружил, что мне не хватает приходов и уходов м-ра Тамаоки, его корзин с овощами, тихого шевеления в квартире напротив. Тишина уже не доставляла мне прежнего удовольствия; холодность Мортимер-стрит больше не была утешительной. Я начал более терпимо воспринимать соседей: Хэдли и их застенчивого сына; мисс Хеджес из лавки древностей по соседству; Макгуайров с беспорядочной, веселой толпой детей. Может быть, они правы, думал я: может быть, я сам не дал им возможности со мной подружиться.

Квартира м-ра Тамаоки пустовала несколько недель после его отъезда. Говорили, что скоро въедет другой жилец, точнее, жиличка, одинокая женщина, но никто про нее ничего толком не знал, хотя мисс Хеджес ее однажды видела.

- Странная женщина, - сказала она, неодобрительно поджав губы. – Ни слова со мной не сказала. Совсем не общительная.

Эта новость не так обрадовала меня, как когда-то могла бы.

За день до въезда новой жилички я обнаружил, что дверь в квартиру м-ра Тамаоки открыта. В комнате пахло пылью. Стол, фонарь, циновки исчезли. Кухня была пуста. Все было чисто и голо, стальная поверхность раковины в кухне вытерта досуха, и тряпка повешена на кран для просушки. У раковины лежал пакетик из рисовой бумаги. На нем корявыми печатными буквами было написано мое имя.

Тонкая бумага хрустела, как засушенные лепестки. Я открыл пакетик – внезапный резкий запах проник мне в ноздри, пахло словно фейерверками, осенними кострами, порохом. Что-то крошилось у меня в пальцах, и я понял, что в пакетике – чай, японский зеленый чай, резаные листья источают густой аромат.

Той ночью я приготовил чай, стараясь в точности вспомнить, как это делал Юзо, разгоняя рукой пар, чтобы усилить аромат. Чай был хорош; и что-то в нем было от снотворного. Я почему-то был уверен, что, выпив его, буду спать лучше; может, лучше, чем когда-либо. Утром я приглашу новую соседку, необщительную женщину, которая и слова не проронит, разделить со мной остаток пакетика. Может, она обрадуется, что кто-то дружески приветствует ее на новом месте. Допив чашку, я заметил, что в полутьме комнаты, где пламя отбрасывает на стены ходульные красные тени, пар от чашки похож на трепещущие птичьи крылья, что вот-вот вспорхнут и улетят.





Сборник целиком на Флибусте
Купить книгу "Чай с птицами"