oryx_and_crake (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
oryx_and_crake) wrote2007-01-23 10:51 am
oryx_and_crake) wrote2007-01-23 10:51 am
Entry tags:
Мемуары деда - 1917-1918
Все записи деда
Февраль семнадцатого.
Газеты я начал читать регулярно с осени 16-гo года. Со дня убийства Распутина. О "старце" мы гимназисты знали многое, даже то чего и не было. Так в ходу было четверостишие:
И даже голому амуру
Смотреть неловко с потолка
На коронованную дуру
В объятьях цепких мужика.
Сигналом о том, что не все хорошо в датском королевстве, для нас служили белые пятна в газете "Русское слово", которую выписывали дома. Это следы работы цензуры. Запрещенный ею материал выбрасывался и ни чем не заменялся. Снятую информацию заменяли всевозможные слухи.
И у нас дома в семьях моих товарищей настроение было самое антирежимное. Не то, чтобы ждали революцию со дня на день, но просто она не была для нас неожиданностью и была встречена как праздник. В гимназии занятий не было. Все были на улице. Отчетливо помню как срывали вывески с двугла-вым орлом на аптеках и казенных учреждениях. На моих глазах разгромили по-лицейский участок. Выбрасывали на улицу мебель и документы. Жгли. Все это делалось очень весело. Из подвала вытащили горшки с чем-то напоминающим черную икру. Говорили, что это динами[т]. Зачем он был нужен в полицейском участке? А зачем уничтожались архивы сначала было непонятно. Потом нам объяснили, что это уголовное элементы уничтожают сведения о себе, собирав-шиеся в полиции. Вытаскивали оружие. Я было запасся штыком, но у меня его тут же отобрали.
Вскоре все вроде затихло. Возобновились занятия в гимназии. Появились заботы о продуктах. ТО одно, то другое исчезало из продажи. В Нижнем Новгороде, одном из центров торговли хлебом, начались перебои в работе булочных. Появились очереди. Пропала мука. Ее потом стали продавать с отметкой в паспортах. Затем ввели карточки. Вместо медных денег в ход пошли марки со-ответствующего достоинства. Осенью появились "керенки", бумажные деньги достоинством 20 и 40 рублей. Выпускались они лентами по 10-15 штук.
Лето 17-го года мы провели на даче в Моховых горах - местечко на левом берегу Волги, в пяти километрах ниже бора, в котором [впоследствии] был построен завод поставляющий стекла на все марки автомашин, выпускаемых у нас.
Место это было не то чтобы фешенебельное, но и не деревня. Мама меня нарядила в синие штанишки, белую рубашечку и черный галстук. И в таком виде отправили гулять. В первый же день я нашел выброшеный на берег челнок однодревку. Назывался он так потому, что состоял из днища с низкими бортами, выдолбленного из одного ствола дерева и двумя досками бортами. Челнок, естественно, был осмолен. Можете себе представить, во что обратилась белая рубашечка и галстук. Вечером мне не попало, но больше меня "гулять" не снаряжали. За глаза хватало трусов и сандалий на босу ногу.
Челнок был великим удовольствием. Вскоре я приделал к нему "мачту" с парусом - старой чиненной перечиненной простынью. Греб и правил одним веслом. Плавать я уже умел, научился в прошлом году в Сошниках, деревни находившейся в пяти километрах от Моховых гор. Научился плавать совсем случайно. Между деревней Сошники и Волгой проходили заливные луга с множеством озерков и "стариц" - старых рукавов Волги. После каждого розлива Волги глубины и профиль этих водоемов менялся. Там, где было мелко, появились промоины, и наоборот. В одном таком месте, в прошлом году было мелко, сейчас оказалась промоина, я нырнул с берега по старой памяти - тут мол мелко. Но оказалось глубоко. До дна я не достал. Пришлось как-то барахтаться, и я поплыл. Благо плыть надо было всего два-три метра.
Так вот плавать я умел и не боялся на челноке выходить из протоки Волги, где были Моховые горы, на стрежень реки. Однажды, задумал перебраться к правому берегу. На пути оказались пустые нефтеналивные баржи, стоявшие на якорях. Первую я обошел с носа, но за ней оказалась вторая, стоявшая борт о борт с первой. Течение было очень быстрое. Вода, сжатая двумя бортами с шу-мом уходила под плоские днища барж. Меня тут же нанесло на натянутый якорный канат. Челнок накренился и остановился. Не будь этого, меня бы по-тащило течением под баржи.
Баржа, на которую меня нанесло, называлась "Софья Палеолог". Эта надпись золотой славянской вязью была надо мной. Вся эта картина - две баржи, одна чуть сзади другой, якорная цепь, челнок со мной на борту почти до суха нанесенный на туго натянутый канат, полого выходящий из воды - навеки запечатлен в моей памяти. Таких карти[н], с невероятной четкостью запечатленных в памяти, в жизни было не много. Может быть следовало бы посвятить им отдельную главу воспоминаний.
Как я выбрался из этого положения не помню. Но выбрался как-то.
Увлечение челноком скоро закончилось. Как-то придя к берегу я челнока не обнаружил. Названия ему я дать не успел. Не там ли было начало моей карьеры яхтенного капитана?
Летом семнадцатого года я приобщился к общественной жизни. На даче был организован летний литературный кружок, издавший один сборник - "Летняя чернильница". Помню лишь как сочиняли устав организации и я старался чтобы принимать в нее можно было и ребят моего возраста - 13 лет. Из всего богатства "Летней чернильницы" - вот именно "летней", а не "дачной", я запомнил лишь такие стишки местного поэта Шмерельсона:
Фееричен, симпатичен, Девий стан,
Словно маленький водочный стакан.
Обнимаешь его медленно,
Как пан.
Симпатичен, Фееричен девий стан.
Этим летом я впервые познакомился со стихами Маяковского и Василия Каменского - "Вот так я сделался собакой" и "Сарынь на кичку, ядреный лапоть". Этим поэтам были посвящены литературные вечера.
Не буду лукавить - писать так писать. Этим летом я совершил серьезный проступок. Первый в моей жизни, но, увы, не последний.
В порядке оказания милосердной помощи бедным, больным туберкулезом проводился "День белой ромашки", когда молодежь с кружками ходила по улицам и собирала пожертвования, награждая подающих бумажным цветком белой ромашки. Насобирал я очень мало. Boвремя кружку не сдал. Потом вскрыл ее. Денег оказалось что-то около трех рублей. Кружку я выбросил, а на деньги купил рисовальный блокнот для своего друга Игоря Кабанова. Себе не взял ничего. Потом пришлось рассказать об этом в организации "Белая ромашка". Мне ничего не сделали. Но эта кружка мне долго снилась, как какой-то кошмар.
Вот мне сейчас вспомнились стишата, которые услышал на концерте в пользу "Серого героя". Такие концерты были в моде во время войны. Память была тогда чудесная. С одного раза и на всю жизнь запомнилось.
Птичка божия не знает ни труда и ни забот,
Сахар, дров не запасает и муку не бережет.
По утрам она не плачет. Ей нельзя газет читать.
Для других она не скачет в кружку деньги собирать.
...перед кем быть в ответе. Это ж свинство бытия.
Почему на белом свете птичка божия не я!
Сейчас "в кружку деньги" не собирают. А жаль. Вообще зря у нас трактовали милосердие и благотворительность как буржуазные предрассудки. Этим немедленно воспользовалась церковь, как только ей разрешили заниматься чем-то еще кроме богослужений. Священники и частные предприниматели, вот кто сейчас проявляет милосердие и занимается благотворительностью. В настоящее время только они, своего рода, монополисты.
Наша семья почему-то задержалась на даче. Помню как я сидел на пристани Моховых Гор и вдруг почему-то вспомнил стихи Пушкина
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей
Они унылые мечтанья
живее пробуждают в нас
Так иногда разлуки час
живее самого свиданья.
Это были первые стихи, которые я выучил наизусть потому что они мне понравились, а не потому что их задали в классе. Запомнился этот осенний, теплый, прозрачный день. Бледно-голубое небо. Желтые пятна листьев контрастирующие с зеленью сосняка. Было какое-то странное мироощущение, какое-то томление, что ли. Черт его разберет. Но ведь запомнилось. Нечто вроде второго "фотоснимка". Первым была "Софья Палеолог".
* * *
Летом и осенью семнадцатого года шла предвыборная кампания в Учре-дительное собрание. Город был оклеен предвыборными плакатами с лозунгами различных партий. "Голосуйте за список N 5" - партия РСДРП/б/. "Довольно углублять революцию" - партия кадетов эсеров. Надо сказать, что интеллигентская среда, к которой принадлежала наша семья и семьи гимназистов, а, следовательно, и мы, ребята, были против большевиков. Сначала был популярен Керенский, но скоро в нем разочаровались. В комнате Алеши Золотницкого висел большой портрет Александра Федоровича. Однажды я его увидел повешенным вверх ногами.
- Что это ты?
- За неимением оригинала пришлось повесить портрет.
Однажды мама позвала меня с собой на собрание почтовотелеграфных работников. Оно состоялось в зале "Палас". И когда слово предоставили представителю большевиков, зал зашумел. Многие поднимались и уходили. Оратор кричал вслед уходящим:
- Вот вы уходите с собрания, а сормовские рабочие не уходят. Они нас, большевиков, поддерживают. Смотрите. Подумайте, с кем вы останетесь, когда рабочий класс в лице его партии - партии большевиков возьмет власть.
В этом же зале я впервые почувствовал, что такое музыка.
Был концерт симфонического оркестра, исполняли Элегию "На смерть героя" Глазунова, Дирижировал автор. Слушал я в пол-уха. И вдруг меня охватило восторженное состояние. Хотелось спрыгнуть с балкона, где мы сидели с мамой, в партер. Закричать что-то. Вообще, как-то проявить себя. Каждый звук оркестра отзывалзя внутри как бы эхом. Сверкающий концертный зал. Дирижер в черном фраке и белоснежном пластроне дирижировал не только оркестром, но и теми чувствами, которфе возникали у слушателей. Я, неверующий в Бога, почему-то перекрестился.
Жить становилось все труднее и труднее. Но все это уходило не второй план.
В самом начале учебного года мы с моим приятелем учеником реального училища Колькой Романовым решили организовать кружок учащихся. И что бы ни от кого не зависеть и что бы не нарушили наши планы решили обойтись без взрослых и ограничиться только учениками четвертых классов средних учебных заведений города. Мы с ним составили Устав кружка и утвердили его в Городском родительском комитете. Кстати сказать, этот комитет объединял все родительские комитеты средних учебных, и в какой-то степени контроли-ровал ход учебного процесса. Первыми вступили в кружок гимназисты и реалисты четвертых классов. Мы выделили делегации в женские гимназии - хроновскую по фамилии ее владельца и мариинскую. А чтобы по развитию пригласили не четвертые классы женских гимназий, а пятые.
Организационное собрание с повесткой утверждение устава и выборы правления состоялось в старом актовом зале нашей гимназии. Собрание открыл мой приятель Колька Романов. Но у него что-то не получалось. Выбрали другого. Все присутствующие горячо поддержали и саму идею кружка - ребята практически одного возраста - тогда 12-14 лет. Кружок успешно проработал весь учебный год и продолжил свою работу уже как "кружок пятиклассников", несмотря на то что это были уже не пятые классы гимназий и реальных, а первые классы школы второй ступени. В сохранении названия был своего рода вызов властям. Во время собрания в зал вошел директор гимназии Баранов. Из президиума попросили посторонних покинуть зал, Баранов улыбнулся и вышел.
Первое время Кружок занимался организацией школьных вечеров с танцами, выступлениями любителей пения, стихов и музыки, то есть выступлениями художественной самодеятельности. Как сказали бы сейчас. Издавали и мою газету "Четвероклассник". Отлично помню эти литературно-художественные вечера. Читали такие стихи как "Друг мой, брат мой, страдающий брат мой" и, конечно - "Сакья Муни". Ну и танцы. Хорошо мне запомнился один такой вечер в Реальном училище на Покровке. Запомнились три пары женских ножек. Они долгое время маячили перед глазами. Тут я был в корне не согласен с Александром Сергеевичем:
Люблю их ножки: только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Зато дальше все правильно:
Ах, долго я забыть не мог
Две ножки! ...Грустный, охладелый
Я все их помню и во сне
Они тревожат сердце мне.
Эти ножки принадлежали Антосе Авдеевой и Маргарите Серебровской, а вот чьи были третьи ножки увы не помню.
Той же осенью весь первый состав Правления вышел из Кружка "по личным мотивам и принципиальным соображениям". Это было вскоре после перехода власти в руки большевиков. Надо сказать, что интеллигенция, к которой бесспорно относились наши семьи, была категорически против лозунгов Революции. Считали, что социализм нам вводить рано. Общественная активность значительно упала. Цвет земли русской - можно без кавычек, а можно и с ка-вычками - уходил в себя. Сказалось это и на нас. Наш поэт Женька Голубин писал:
Снова тучами, могучими
Небо хмурится.
Тучи черные, проворные вновь сбираются
В одну тучу в одну черную собираются.
И еще, он же
Увы, немытая Россия
Твой не отесанный народ
Не в скором времени поймет
Свободы правила святые
В число членов Кружка, покинувших его были кроме меня еще Игорь Кабанов, Игорь Чинский, Борис Зеленов, Антося Авдеева, Маргарита Серебровская, сестры Золотовы. Мы организовали "Клуб друзей". В клубе за слово "товарищ" полагался штраф. Само создание клуба было характерно для интелли-генциии того времени. Клуб издавал свою газету "Друг", заслушивал "рефераты" на политические темы.
В клубе был культ Антоси Авдеевой. Вот какие стихи посвятил Женька Голубин.
Посмотри
Посмотри глаза какие.
Взгляд задумчивый затих.
В них мечтанья золотые
И тоска глядится в них.
Посмотри. За эти очи
О чего бы не дал я
В них томится темень ночи
И неведомы края.
Где летают вьются грезы
Где одни мечты зарят
А уста ее как розы
О забвеньи говорят.
Друг, мой друг! Души желанье
Мне в стихе не передать
В нем и радость и страданье
И любовь и благодать.
Антося была русская красавица в полном смысле этого слова. Блондинка с огромными голубыми глазами. О ножках я уже вспоминал. Она по большей части молчала и только улыбалась улыбкой Джоконды. Был своего рода ее культ.
Так мы, ребята обещались не допустить ухаживания за ней гимназистов старших классов и молодых офицеров, которые могли закружить ей голову. Ведь ей шел шестнадцатый год! А мы были мальчишки - 13-15 лет. Один из нас по выбору самой Антоси был ее почти официальным пажем - провожал ее в школу и встречал после уроков. Всех больше в нее был влюблен Игорь Кабанов.
О нем надо сказать более подробно. В четырнадцатом году мы жили на Студеной улице. На ней же был и дом Игоря Кабанова. Его отец - мелкий помещик Смоленской гебернии - был преподавателем истории в нашей гимназии. Это была типичная интеллигентская семья - отец почти профессор, мама умело ведущая весь дом и чем-то напоминающая мать Темы Карташева из "Гимнази-стов" Гарина-Михайловского, две дочери. Большая квартира с кабинетом отца заставленном книжными шкафами. Когда нас заинтересовал Декамерон Бокаччио его в шкафу уже не оказалось. Он своевременно был изъят. Были и квартиранты - два гимназиста старших классов. Одному фамилия была Гугунава - грузин, Комеата их нас привлекала гимнастическим турником, гирями, футболь-ным мячом и умными разговорами. Мы вместе с Игорем шли в гимназию и до-мой и очень подружились. Он и Пашка Дмитриев - были моими первыми и са-мыми настоящими друзьями. Пожалуй таких друзей у меня больше не было и нет. Сейчас вообще почти никого не осталось. Я в свои 90 лет стою как одинокая сосна случайно уцелевшая на лесной порубке.
С Игорем мы издавали в первом классе журнал "Гиманзический Вестник". Помещали там рисунки Игоря, стишки Борьки Пильняка и какие-то мои рассказы. Какие -убей не помню. Рисовал Игорь замечательно. Бесспорно в нем погиб крупный русский художник. Такое будущее ему пророчил его дядя Нестеров.
Мы с Игорем издали аж семь номеров журнала. Потом надоело. Снова вернулись к журналу, на этот раз вместе с Алексеем Золотницким в четвертом класс. Издали в двух экземплярах журнал "Океану капля". Это же было уже серьезнее. Жаль что журнал не уцелел.
Возвращаюсь в клуб Друзей. Распорядителем "пажей Антоси" был увы, я. А в пажи не годился. Слишком был мал и ростом и так. Раз Игорь мне признал-ся что готов покончить с собой из-за Антоси. Мы с ним проходили по улицам Нижнего Новгорода почти всю короткую летнюю ночь. Я все уговаривал Игоря - "не переживать". А когда уговорил, тогда сказал ему:
- Кстати, Антося тебя просила завтра ее встретить -это означало, что очередным пажем становился красавец Игорь - кудрявый блондин. Вместо благодарности Игорь меня чуть не отколотил, приговаривая - что ж до сих пор молчал. Вот она справедливость людская!
Два слова о газете "Друг". Издавали мы обе газеты и "Друг" и "Четвероклассник" на одном и том же шапирографе, одном из распространенных множительных устройств. Шапирограф - это широкая лента покрытая специальными чернилами. Оригинал накладывался на ленту шапирографа и помещался под пресс. Текст переходил в материал прибора. А затем снималась одна за другой до двух-трех десятков копий. Помню запах шапирографа и фиолетовых чернил, а вот о чем писали в этих двух враждующих газетах - не помню.
В уставе клуба друзей было записано, что новые члены принимаются в исключительных случаях при единогласном решении и после испытательного срока. Ни одного нового члена мы так и не приняли. Может быть из-за этого, а может быть и по другим причинам, но вскоре нам эта "игра" надоела. И невольно мы не могли не обратиться к скаутам.
Так началась новая страница воспоминаний - СКАУТЫ .
Февраль семнадцатого.
Газеты я начал читать регулярно с осени 16-гo года. Со дня убийства Распутина. О "старце" мы гимназисты знали многое, даже то чего и не было. Так в ходу было четверостишие:
И даже голому амуру
Смотреть неловко с потолка
На коронованную дуру
В объятьях цепких мужика.
Сигналом о том, что не все хорошо в датском королевстве, для нас служили белые пятна в газете "Русское слово", которую выписывали дома. Это следы работы цензуры. Запрещенный ею материал выбрасывался и ни чем не заменялся. Снятую информацию заменяли всевозможные слухи.
И у нас дома в семьях моих товарищей настроение было самое антирежимное. Не то, чтобы ждали революцию со дня на день, но просто она не была для нас неожиданностью и была встречена как праздник. В гимназии занятий не было. Все были на улице. Отчетливо помню как срывали вывески с двугла-вым орлом на аптеках и казенных учреждениях. На моих глазах разгромили по-лицейский участок. Выбрасывали на улицу мебель и документы. Жгли. Все это делалось очень весело. Из подвала вытащили горшки с чем-то напоминающим черную икру. Говорили, что это динами[т]. Зачем он был нужен в полицейском участке? А зачем уничтожались архивы сначала было непонятно. Потом нам объяснили, что это уголовное элементы уничтожают сведения о себе, собирав-шиеся в полиции. Вытаскивали оружие. Я было запасся штыком, но у меня его тут же отобрали.
Вскоре все вроде затихло. Возобновились занятия в гимназии. Появились заботы о продуктах. ТО одно, то другое исчезало из продажи. В Нижнем Новгороде, одном из центров торговли хлебом, начались перебои в работе булочных. Появились очереди. Пропала мука. Ее потом стали продавать с отметкой в паспортах. Затем ввели карточки. Вместо медных денег в ход пошли марки со-ответствующего достоинства. Осенью появились "керенки", бумажные деньги достоинством 20 и 40 рублей. Выпускались они лентами по 10-15 штук.
Лето 17-го года мы провели на даче в Моховых горах - местечко на левом берегу Волги, в пяти километрах ниже бора, в котором [впоследствии] был построен завод поставляющий стекла на все марки автомашин, выпускаемых у нас.
Место это было не то чтобы фешенебельное, но и не деревня. Мама меня нарядила в синие штанишки, белую рубашечку и черный галстук. И в таком виде отправили гулять. В первый же день я нашел выброшеный на берег челнок однодревку. Назывался он так потому, что состоял из днища с низкими бортами, выдолбленного из одного ствола дерева и двумя досками бортами. Челнок, естественно, был осмолен. Можете себе представить, во что обратилась белая рубашечка и галстук. Вечером мне не попало, но больше меня "гулять" не снаряжали. За глаза хватало трусов и сандалий на босу ногу.
Челнок был великим удовольствием. Вскоре я приделал к нему "мачту" с парусом - старой чиненной перечиненной простынью. Греб и правил одним веслом. Плавать я уже умел, научился в прошлом году в Сошниках, деревни находившейся в пяти километрах от Моховых гор. Научился плавать совсем случайно. Между деревней Сошники и Волгой проходили заливные луга с множеством озерков и "стариц" - старых рукавов Волги. После каждого розлива Волги глубины и профиль этих водоемов менялся. Там, где было мелко, появились промоины, и наоборот. В одном таком месте, в прошлом году было мелко, сейчас оказалась промоина, я нырнул с берега по старой памяти - тут мол мелко. Но оказалось глубоко. До дна я не достал. Пришлось как-то барахтаться, и я поплыл. Благо плыть надо было всего два-три метра.
Так вот плавать я умел и не боялся на челноке выходить из протоки Волги, где были Моховые горы, на стрежень реки. Однажды, задумал перебраться к правому берегу. На пути оказались пустые нефтеналивные баржи, стоявшие на якорях. Первую я обошел с носа, но за ней оказалась вторая, стоявшая борт о борт с первой. Течение было очень быстрое. Вода, сжатая двумя бортами с шу-мом уходила под плоские днища барж. Меня тут же нанесло на натянутый якорный канат. Челнок накренился и остановился. Не будь этого, меня бы по-тащило течением под баржи.
Баржа, на которую меня нанесло, называлась "Софья Палеолог". Эта надпись золотой славянской вязью была надо мной. Вся эта картина - две баржи, одна чуть сзади другой, якорная цепь, челнок со мной на борту почти до суха нанесенный на туго натянутый канат, полого выходящий из воды - навеки запечатлен в моей памяти. Таких карти[н], с невероятной четкостью запечатленных в памяти, в жизни было не много. Может быть следовало бы посвятить им отдельную главу воспоминаний.
Как я выбрался из этого положения не помню. Но выбрался как-то.
Увлечение челноком скоро закончилось. Как-то придя к берегу я челнока не обнаружил. Названия ему я дать не успел. Не там ли было начало моей карьеры яхтенного капитана?
Летом семнадцатого года я приобщился к общественной жизни. На даче был организован летний литературный кружок, издавший один сборник - "Летняя чернильница". Помню лишь как сочиняли устав организации и я старался чтобы принимать в нее можно было и ребят моего возраста - 13 лет. Из всего богатства "Летней чернильницы" - вот именно "летней", а не "дачной", я запомнил лишь такие стишки местного поэта Шмерельсона:
Фееричен, симпатичен, Девий стан,
Словно маленький водочный стакан.
Обнимаешь его медленно,
Как пан.
Симпатичен, Фееричен девий стан.
Этим летом я впервые познакомился со стихами Маяковского и Василия Каменского - "Вот так я сделался собакой" и "Сарынь на кичку, ядреный лапоть". Этим поэтам были посвящены литературные вечера.
Не буду лукавить - писать так писать. Этим летом я совершил серьезный проступок. Первый в моей жизни, но, увы, не последний.
В порядке оказания милосердной помощи бедным, больным туберкулезом проводился "День белой ромашки", когда молодежь с кружками ходила по улицам и собирала пожертвования, награждая подающих бумажным цветком белой ромашки. Насобирал я очень мало. Boвремя кружку не сдал. Потом вскрыл ее. Денег оказалось что-то около трех рублей. Кружку я выбросил, а на деньги купил рисовальный блокнот для своего друга Игоря Кабанова. Себе не взял ничего. Потом пришлось рассказать об этом в организации "Белая ромашка". Мне ничего не сделали. Но эта кружка мне долго снилась, как какой-то кошмар.
Вот мне сейчас вспомнились стишата, которые услышал на концерте в пользу "Серого героя". Такие концерты были в моде во время войны. Память была тогда чудесная. С одного раза и на всю жизнь запомнилось.
Птичка божия не знает ни труда и ни забот,
Сахар, дров не запасает и муку не бережет.
По утрам она не плачет. Ей нельзя газет читать.
Для других она не скачет в кружку деньги собирать.
...перед кем быть в ответе. Это ж свинство бытия.
Почему на белом свете птичка божия не я!
Сейчас "в кружку деньги" не собирают. А жаль. Вообще зря у нас трактовали милосердие и благотворительность как буржуазные предрассудки. Этим немедленно воспользовалась церковь, как только ей разрешили заниматься чем-то еще кроме богослужений. Священники и частные предприниматели, вот кто сейчас проявляет милосердие и занимается благотворительностью. В настоящее время только они, своего рода, монополисты.
Наша семья почему-то задержалась на даче. Помню как я сидел на пристани Моховых Гор и вдруг почему-то вспомнил стихи Пушкина
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей
Они унылые мечтанья
живее пробуждают в нас
Так иногда разлуки час
живее самого свиданья.
Это были первые стихи, которые я выучил наизусть потому что они мне понравились, а не потому что их задали в классе. Запомнился этот осенний, теплый, прозрачный день. Бледно-голубое небо. Желтые пятна листьев контрастирующие с зеленью сосняка. Было какое-то странное мироощущение, какое-то томление, что ли. Черт его разберет. Но ведь запомнилось. Нечто вроде второго "фотоснимка". Первым была "Софья Палеолог".
* * *
Летом и осенью семнадцатого года шла предвыборная кампания в Учре-дительное собрание. Город был оклеен предвыборными плакатами с лозунгами различных партий. "Голосуйте за список N 5" - партия РСДРП/б/. "Довольно углублять революцию" - партия кадетов эсеров. Надо сказать, что интеллигентская среда, к которой принадлежала наша семья и семьи гимназистов, а, следовательно, и мы, ребята, были против большевиков. Сначала был популярен Керенский, но скоро в нем разочаровались. В комнате Алеши Золотницкого висел большой портрет Александра Федоровича. Однажды я его увидел повешенным вверх ногами.
- Что это ты?
- За неимением оригинала пришлось повесить портрет.
Однажды мама позвала меня с собой на собрание почтовотелеграфных работников. Оно состоялось в зале "Палас". И когда слово предоставили представителю большевиков, зал зашумел. Многие поднимались и уходили. Оратор кричал вслед уходящим:
- Вот вы уходите с собрания, а сормовские рабочие не уходят. Они нас, большевиков, поддерживают. Смотрите. Подумайте, с кем вы останетесь, когда рабочий класс в лице его партии - партии большевиков возьмет власть.
В этом же зале я впервые почувствовал, что такое музыка.
Был концерт симфонического оркестра, исполняли Элегию "На смерть героя" Глазунова, Дирижировал автор. Слушал я в пол-уха. И вдруг меня охватило восторженное состояние. Хотелось спрыгнуть с балкона, где мы сидели с мамой, в партер. Закричать что-то. Вообще, как-то проявить себя. Каждый звук оркестра отзывалзя внутри как бы эхом. Сверкающий концертный зал. Дирижер в черном фраке и белоснежном пластроне дирижировал не только оркестром, но и теми чувствами, которфе возникали у слушателей. Я, неверующий в Бога, почему-то перекрестился.
Жить становилось все труднее и труднее. Но все это уходило не второй план.
В самом начале учебного года мы с моим приятелем учеником реального училища Колькой Романовым решили организовать кружок учащихся. И что бы ни от кого не зависеть и что бы не нарушили наши планы решили обойтись без взрослых и ограничиться только учениками четвертых классов средних учебных заведений города. Мы с ним составили Устав кружка и утвердили его в Городском родительском комитете. Кстати сказать, этот комитет объединял все родительские комитеты средних учебных, и в какой-то степени контроли-ровал ход учебного процесса. Первыми вступили в кружок гимназисты и реалисты четвертых классов. Мы выделили делегации в женские гимназии - хроновскую по фамилии ее владельца и мариинскую. А чтобы по развитию пригласили не четвертые классы женских гимназий, а пятые.
Организационное собрание с повесткой утверждение устава и выборы правления состоялось в старом актовом зале нашей гимназии. Собрание открыл мой приятель Колька Романов. Но у него что-то не получалось. Выбрали другого. Все присутствующие горячо поддержали и саму идею кружка - ребята практически одного возраста - тогда 12-14 лет. Кружок успешно проработал весь учебный год и продолжил свою работу уже как "кружок пятиклассников", несмотря на то что это были уже не пятые классы гимназий и реальных, а первые классы школы второй ступени. В сохранении названия был своего рода вызов властям. Во время собрания в зал вошел директор гимназии Баранов. Из президиума попросили посторонних покинуть зал, Баранов улыбнулся и вышел.
Первое время Кружок занимался организацией школьных вечеров с танцами, выступлениями любителей пения, стихов и музыки, то есть выступлениями художественной самодеятельности. Как сказали бы сейчас. Издавали и мою газету "Четвероклассник". Отлично помню эти литературно-художественные вечера. Читали такие стихи как "Друг мой, брат мой, страдающий брат мой" и, конечно - "Сакья Муни". Ну и танцы. Хорошо мне запомнился один такой вечер в Реальном училище на Покровке. Запомнились три пары женских ножек. Они долгое время маячили перед глазами. Тут я был в корне не согласен с Александром Сергеевичем:
Люблю их ножки: только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Зато дальше все правильно:
Ах, долго я забыть не мог
Две ножки! ...Грустный, охладелый
Я все их помню и во сне
Они тревожат сердце мне.
Эти ножки принадлежали Антосе Авдеевой и Маргарите Серебровской, а вот чьи были третьи ножки увы не помню.
Той же осенью весь первый состав Правления вышел из Кружка "по личным мотивам и принципиальным соображениям". Это было вскоре после перехода власти в руки большевиков. Надо сказать, что интеллигенция, к которой бесспорно относились наши семьи, была категорически против лозунгов Революции. Считали, что социализм нам вводить рано. Общественная активность значительно упала. Цвет земли русской - можно без кавычек, а можно и с ка-вычками - уходил в себя. Сказалось это и на нас. Наш поэт Женька Голубин писал:
Снова тучами, могучими
Небо хмурится.
Тучи черные, проворные вновь сбираются
В одну тучу в одну черную собираются.
И еще, он же
Увы, немытая Россия
Твой не отесанный народ
Не в скором времени поймет
Свободы правила святые
В число членов Кружка, покинувших его были кроме меня еще Игорь Кабанов, Игорь Чинский, Борис Зеленов, Антося Авдеева, Маргарита Серебровская, сестры Золотовы. Мы организовали "Клуб друзей". В клубе за слово "товарищ" полагался штраф. Само создание клуба было характерно для интелли-генциии того времени. Клуб издавал свою газету "Друг", заслушивал "рефераты" на политические темы.
В клубе был культ Антоси Авдеевой. Вот какие стихи посвятил Женька Голубин.
Посмотри
Посмотри глаза какие.
Взгляд задумчивый затих.
В них мечтанья золотые
И тоска глядится в них.
Посмотри. За эти очи
О чего бы не дал я
В них томится темень ночи
И неведомы края.
Где летают вьются грезы
Где одни мечты зарят
А уста ее как розы
О забвеньи говорят.
Друг, мой друг! Души желанье
Мне в стихе не передать
В нем и радость и страданье
И любовь и благодать.
Антося была русская красавица в полном смысле этого слова. Блондинка с огромными голубыми глазами. О ножках я уже вспоминал. Она по большей части молчала и только улыбалась улыбкой Джоконды. Был своего рода ее культ.
Так мы, ребята обещались не допустить ухаживания за ней гимназистов старших классов и молодых офицеров, которые могли закружить ей голову. Ведь ей шел шестнадцатый год! А мы были мальчишки - 13-15 лет. Один из нас по выбору самой Антоси был ее почти официальным пажем - провожал ее в школу и встречал после уроков. Всех больше в нее был влюблен Игорь Кабанов.
О нем надо сказать более подробно. В четырнадцатом году мы жили на Студеной улице. На ней же был и дом Игоря Кабанова. Его отец - мелкий помещик Смоленской гебернии - был преподавателем истории в нашей гимназии. Это была типичная интеллигентская семья - отец почти профессор, мама умело ведущая весь дом и чем-то напоминающая мать Темы Карташева из "Гимнази-стов" Гарина-Михайловского, две дочери. Большая квартира с кабинетом отца заставленном книжными шкафами. Когда нас заинтересовал Декамерон Бокаччио его в шкафу уже не оказалось. Он своевременно был изъят. Были и квартиранты - два гимназиста старших классов. Одному фамилия была Гугунава - грузин, Комеата их нас привлекала гимнастическим турником, гирями, футболь-ным мячом и умными разговорами. Мы вместе с Игорем шли в гимназию и до-мой и очень подружились. Он и Пашка Дмитриев - были моими первыми и са-мыми настоящими друзьями. Пожалуй таких друзей у меня больше не было и нет. Сейчас вообще почти никого не осталось. Я в свои 90 лет стою как одинокая сосна случайно уцелевшая на лесной порубке.
С Игорем мы издавали в первом классе журнал "Гиманзический Вестник". Помещали там рисунки Игоря, стишки Борьки Пильняка и какие-то мои рассказы. Какие -убей не помню. Рисовал Игорь замечательно. Бесспорно в нем погиб крупный русский художник. Такое будущее ему пророчил его дядя Нестеров.
Мы с Игорем издали аж семь номеров журнала. Потом надоело. Снова вернулись к журналу, на этот раз вместе с Алексеем Золотницким в четвертом класс. Издали в двух экземплярах журнал "Океану капля". Это же было уже серьезнее. Жаль что журнал не уцелел.
Возвращаюсь в клуб Друзей. Распорядителем "пажей Антоси" был увы, я. А в пажи не годился. Слишком был мал и ростом и так. Раз Игорь мне признал-ся что готов покончить с собой из-за Антоси. Мы с ним проходили по улицам Нижнего Новгорода почти всю короткую летнюю ночь. Я все уговаривал Игоря - "не переживать". А когда уговорил, тогда сказал ему:
- Кстати, Антося тебя просила завтра ее встретить -это означало, что очередным пажем становился красавец Игорь - кудрявый блондин. Вместо благодарности Игорь меня чуть не отколотил, приговаривая - что ж до сих пор молчал. Вот она справедливость людская!
Два слова о газете "Друг". Издавали мы обе газеты и "Друг" и "Четвероклассник" на одном и том же шапирографе, одном из распространенных множительных устройств. Шапирограф - это широкая лента покрытая специальными чернилами. Оригинал накладывался на ленту шапирографа и помещался под пресс. Текст переходил в материал прибора. А затем снималась одна за другой до двух-трех десятков копий. Помню запах шапирографа и фиолетовых чернил, а вот о чем писали в этих двух враждующих газетах - не помню.
В уставе клуба друзей было записано, что новые члены принимаются в исключительных случаях при единогласном решении и после испытательного срока. Ни одного нового члена мы так и не приняли. Может быть из-за этого, а может быть и по другим причинам, но вскоре нам эта "игра" надоела. И невольно мы не могли не обратиться к скаутам.
Так началась новая страница воспоминаний - СКАУТЫ .