oryx_and_crake | (no subject)

Она видит, что в очереди перед ней стоит Нат Шенхоф. Дыхание ее резко учащается; ей вдруг опять становится любопытно. Он исчез на полтора месяца, она даже не видела, чтобы он поджидал Элизабет у Музея. Какое-то время она чувствовала себя не то чтобы отвергнутой, но разочарованной, как будто ей показывали фильм и проектор сломался на полдороге. Теперь она чувствует, что должна его о чем-то спросить. Она произносит его имя, но он не слышит, а она не может выйти из очереди, чтобы тронуть его за рукав. Но мужчина, стоящий прямо за ним, замечает это и тычет его пальцем за нее. Он поворачивается, видит ее.
Он ждет ее у двери. "Я провожу вас до дому," - говорит он.
Они пускаются в путь, неся свои бутылки. Уже темно, снег все еще идет, хлопья мокрых снежинок падают отвесно в безветрии, в воздухе сырость, на тротуаре под ногами каша. Нат сворачивает на боковую улочку, Леся идет за ним, хоть и знает, что ей туда не по дороге, это на восток, а ей надо на юг. Наверное, он забыл, где она живет. Она спрашивает его, хорошо ли он провел Рождество. Кошмарно, отвечает он, а она?
"Совершенно ужасно," - говорит она. Оба коротко смеются. Ей тяжело объяснять, насколько плохо ей было в это рождество и почему именно ей было так плохо. "Я ненавижу этот праздник," - говорит она. - "Всегда ненавидела."
"А я - нет," - говорит он. - "В детстве я всегда думал, что случится какое-то чудо, что-то неожиданное."
"И как, случилось?" - спрашивает она.
"Нет," - отвечает он. Он на минуту задумывается. - "Однажды я ужасно хотел пулемёт. Моя мать наотрез отказывалась. Она говорила, что такие игрушки аморальны, и почему это я хочу играть в убийство, в мире и без того достаточно жестокости, и всё такое. Но в утро Рождества пулемёт оказался под ёлкой."
"Разве это не чудо?"
"Нет," - отвечает Нат. - "К тому времени мне уже расхотелось иметь пулемёт."
"А ваши дети любят Рождество?" - спрашивает Леся.
Нат говорит, что, наверное, да. Они больше любили этот праздник, когда были совсем маленькие и не знали, что такое подарки, а просто ползали по полу среди обёрточной бумаги.
Леся замечает, что у него один глаз припух и обведён тёмной тенью, а над глазом, похоже, заживающий порез. Она не хочет спрашивать, что случилось - это слишком личное - но все равно спрашивает.
Он останавливается и мрачно глядит на нее. "Меня ударили," - говорит он.
"Я думала, вы скажете, что ударились об дверь," - отвечает Леся. - "Вы с кем-нибудь подрались?"
"Я лично не дрался," - говорит он. - "Меня ударила женщина."
Леся не может придумать ничего утешительного, поэтому молчит. С чего вдруг кому-то захочется ударить такого человека?
"Это не Элизабет," - говорит Нат. - "Элизабет никогда не применяет физическую силу. Другая женщина. Наверное, ей ничего больше не оставалось делать."
Он впускает ее в свою жизнь, дает ей слушать. Она не уверена, что ей этого хочется. Тем не менее ее рука поднимается, будто притянутая к этой загадочной ране, касается его лба. Она видит силуэт своей бело-фиолетовой полосатой варежки на фоне его кожи.
Он останавливается, глядит на нее, моргает, будто не может поверить в то, что она только что сделала. Он сейчас заплачет? Нет. Он дарит себя, преподносит себя ей, безмолвно. Вот я. Может, у тебя получится что-нибудь из меня сделать. Она понимает, что именно этого ждала от него с момента его первого звонка.
"Это нечестно," - говорит он.
Леся не знает, о чем он. Она раскрывает объятия. Он обнимает ее одной рукой; другой он держит свой пакет. Ее бутылка с вином падает на тротуар, звук приглушен снегом. Они идут прочь, она вспоминает о бутылке и оборачивается, ожидая, что та разбита и снег вокруг красен; теперь уже слишком поздно идти назад за другой. Но бутылка цела, и Леся внезапно чувствует, что ей сказочно повезло.