oryx_and_crake | Ирина Лукьянова. Альба

Холодно, так холодно, что зубы стучат и пуховый платок совсем не греет. Постель остывает, теряя жизнь, превращаясь в смятое безобразие. Уходит жар, остается холод и дрожь. Ветер треплет занавески. Бледнеет небо. Пять минут до рассвета.

Проснулись сосны, качаются, веселенькие и умытые, и молодые елки нахально складывают зеленые пальчики в непристойный жест. Березы, сняв папильотки, поправляют кудряшки. В ветвях снуют птицы, сплетая и натягивая меж деревьев переливчатую сеть своей музыки. Взойдет солнце, и затрепещет она, заискрится, засверкает, и будет хорошо.

Натужно скрипнула дверь, хлопнула с чувством, и пошел он прочь, уверенный, широкоплечий, и эхо — озорной щенок — поскакало за ним по пятам, ластясь и заигрывая. Упругие шаги, как теннисные мячики, стучат, удаляясь, и я напрасно жду, что он оглянется, я знаю, он всегда идет без оглядки.

Как славно все рифмовалось в теплой тьме, как трогательно пела полуночная птица, как понимающе моргали звезды из листвы, и луна деликатно отводила глаза, чтоб не мешать нам. Мы только называли это “заниматься любовью” — спугнуть не хотели. Мы творили бы ее, как поэму, но я потеряла рифму, а он сбился с размера. Дружелюбная темнота посерела и рассеялась.

Я застряла, захлебнувшись ненужной цезурой, и торчу в поломанной строке у окошка, завернувшись в одеяло, неуклюже и смешно. Всходит солнце. Холодно.

Он всегда идет без оглядки, он не чинит поломанных строк. Он переступил через слом и пошел дальше, стуча четким ямбом шагов. И ему подпели птицы, и двери хлопнули в такт, когда какие-то утренние шизики выскочили голые, с ведрами воды, окатили себя и пошлепали, довольные. Елочки ехидно сделали ручкой, расхохотался дятел, и солнце, выглянув из-за крыши, подмигнуло и заулыбалось. И зазолотилась музыка, натянутая меж ветвей, и грянула торжествующе, и слились они все в экстазе, создавши цельную картину мира, — трава, деревья, дома. Небо, антенны, птицы. И уверенные шаги, задающие ритм.

Утро добавило новых красок, и стало кругом еще лучше, хотя лучше уже и не могло, и картина в рамке окна превратилась в законченный шедевр, где все на месте и нет ничего лишнего, кроме одной-единственной детали, а именно — меня.

Я не рифмуюсь, я чужая. Неумытая, косматая, в сером одеялке, дрожу и ежусь в тусклой комнате. Но от окна не отойду, штор не задерну. Может, он остановится — смолкнет оркестр — все замрут в ожидании — дирижер постучит палочкой о пульт... Он обернется и заметит, и в новом утре найдется место и для меня — с безобразным горбом одеяла и стуком зубов.

А он идет без оглядки и не чинит поломанных строк. Их не напишешь заново. Постель совсем остыла. В комнате сквозняк. Холодно. Ветер треплет мне челку, и птицы ликуют, и солнце щедро льет розовое золото. Как это больно, как нестерпимо хорошо.

(Тут этот рассказ и еще несколько)